Евгений Витковский - Век перевода (2006)

Искусство свое и подругу
Сумею я с ним защитить
И, держа на эфесе руку,
В честь верного друга пить».

А та, что вином обносила,
Бледнела молча, но вдруг
Зарделась она и спросила:
«А кто же твой верный друг?»

Ответил он: «Дружба в море
Бежит, как Тибра струя,
А друг мой в беде и горе,
Верный мой друг — это я».

И поднял с подноса кружку,
И в ножны клинок вложил,
И обнял со смехом подружку,
И целовал, и пил.

«А что есть истина?» — наместник римский
Спросил; однако, ключ к загадке сей
Храня безмолвно и зажав зубами,
В подземный мрак спустился Назорей.

Но истина профессорам премногим
Вполне ясна. Какая благодать!
Их — легион, они ответ сумели
Скептическому римлянину дать.

Как странно всё ж, что истина едина,
А так менять умеет цвет и вид.
Что истинно в Иене иль Берлине,
То в Тейдельберге только удивит.

И словно слышу — Гамлет водит за нос
Полония игрою в облака:
«Вот это выглядит совсем верблюдом,
А это так похоже на хорька».

Таскает хлам по базару
с любой весенней поры.
В калено-синее небо
красные рвутся шары.

Берите мячи и дудки!
Тяните на счастье билет,
который хромым размером
сочинял безвестный поэт!

Ах ты, заморский бездельник!
Черномазый ты чародей!
Знакомьтесь, синьор коробейник,
с рукой и песней моей.

И у меня есть дудка,
и я на базаре стою,
наигрывая покуда
старую песню свою.

Но шарики отвязались,
дали тягу уже давно,
улетели с весенним ветром
в голубое небо на дно.

Видел мальчик, как плавал шарик
в выси солнечно-разлитой.
Этот шарик был мой последний,
тот, который надут мечтой.

По ухабистой прозе таскаю
с предсказаньем стихи вразнос,
всем пишу билеты на счастье,
а себе писать не пришлось.

Мой Бог, ты ясный день и свет.
Так просвети мой дух и взор,
вложи мне в душу твой завет,
спустись ко мне с небес и гор.
Боюсь, как смертного греха:
сразит тебя моя тоска —
не в день борьбы, не в день стиха,
а в ночь, которая близка.

Устало зыблется наш след.
И кто ж я, если получу
от черной тени тот ответ,
что свету был не по плечу?
А если всё, что я любил,
сбежит под страхом бед и нужд,
тогда прости! Ведь это был
тот, кто неведом мне и чужд.

Сидел я ночью в тишине, но был обут.
До полночи осталось только пять минут.
Шаги послышались на улице, и тут
пробило полночь, и я понял: «Заберут!»

Звериными шагами шел вокруг конвой,
звериный взор пронзал, как нож во тьме ночной.
Уволокли под улюлюканье и вой
на следствие и на расправу под землей.

Сидел я годы, но я вытерплю напасть,
поклонов силе всё равно не стану класть.
Они ждут попусту. Честь знает свою часть,
и правде пережить дано любую власть.

Да будет Бог твой то, что сделает сильней
тебя и не отдаст на милость дикарей.
За тени принимаю я теперь людей,
а человеческое вижу у теней.

Ко мне приходят тени в гости с давних пор.
Джордано Бруно тихо всходит на костер,
и Марк Аврелий руку дружески простер
к юроду жалостному с Галилейских гор.

А подлость с глупостью есть двойни тьмы и зла.
Как лапы осьминожьи, вьются их дела.
Пусть время нам тюрьма, но кой-кому дала
судьба, чтоб вознестись над временем, крыла.

Чти память тех, чья кровь за правду пролита,
вой черни прегради презрением щита.
И помни, не страшась ни копий, ни креста,
что правда даже и распятая свята.

На самой последней миле
по курсу ост-вест-зюйд-норд,
усадьбою в Миднайт Хилле
жил-был эксцентричный лорд.

В Китае живал он и в Индии,
знавал африканский зной,
а волосы заиндевели,
когда вернулся домой.

Искал он повсеместно,
в трущобах любой страны
давным-давно известное —
что всё и ничто равны.

Ходил он охладелый,
глядел как бы поверх крыш,
а ночью то и дело
дымился в трубке гашиш.

На зорьке самой обычной,
пока петух не будил,
под дубом лорд эксцентричный
последний вздох испустил.

То было весной. Веселая
галдела в селе молодежь,
цвели анемоны, но голые
руки дуба кидало в дрожь.

На футы и дюймы привычной
и точной измерен рукой,
отправился лорд эксцентричный
вкушать последний покой.

И в алчной и грозной глине
его поглотила тишь…
Вовек не закурится, ныне
и присно, в трубке гашиш.

Живет он прахом во гнили,
а небо над ним светло,
а солнце светит могиле,
а солнце светит в село.

Как встарь, у британских прибрежий
стрижи и чайки кружат,
и те же бамбуки, те же
в далекой стране шуршат.

Таков был лорд эксцентричный
в поместье родовом.
Поместье мясник столичный
купил и надстроил дом.

В автобусе или в чайной
отличны от прочих лиц:
излучается необычайный
свет из глубин глазниц.

Иконоборцы! И ночью
в промерзлой воде они
трепещут, но ищут воочью
неведомое искони.

Мы рады бы их под засовы,
но их удержать не моги:
и мельницы им, и совы —
извечные наши враги.

На речах воспаряют в небо…
Мы тоже бы вознеслись,
но нам поближе к земле бы:
уж тут не грохнешься вниз.

Сперва замолкло всё село:
проклятую комету
как по заказу принесло
на ужас белу свету.

Вот знамение, что разгул
ведет к воротам ада.
Час Божьей милости минул,
и поразмыслить надо.

Довольно сирых притеснять
и гнать их от порога!
Пора законы исполнять
и даже верить в Бога.

Засели за календари
и со слезой во взоре
вздыхали — черт их подери! —
что мир-де иллюзорен.

И били бедняку поклон
с улыбкою елейной,
и без обвесу десять ден
трудились в бакалейной.

Смиренней и тупей овец
в Писание глядели.
Но им сказали наконец:
«Прошло уж три недели».

И закричали тут они:
«Нет, мир еще прекрасен!
Что ж горевать нам в эти дни
из-за церковных басен?