Евгений Витковский - Век перевода. Выпуск первый (2005)

Приглядываясь к прибрежным каменьям,
Кружится лысый орлан-разведчик,
Лишь овцам и северным оленям
Пастись привычно у здешних речек.

Здесь низвергающаяся вода
Выдалбливала гранит на дне.
Я спал, но думал: кто знает, куда
Корабль увозит меня во сне?

Я спал, как спать вовек не смогу
На койке своей, вдали от земли;
Кто ведает — на каком берегу
После крушенья меня спасли?

Я видел во сне — зачем, почему? —
Как между богами грянул Рагнарек,
Падала глыба за глыбой в дыму,
Будто за легким шариком шарик.

Однако проснулся я, и снова
Увидел поток, летящий с кручи,
Луна средь неба, еще ночного,
Скользила в зарю, как маяк плавучий.

Птицы да скалы — всё неизменно,
Радуга в падающей воде;
Но поднялись травы мне по колено,
И корабля не видать нигде.

Предел и горестям, и заботам
Находят люди в этом краю,
Смыло ревущим водоворотом
Тревогу бессмысленную мою.

В Исландии, где водопад у фьорда
И порт Акурейри, вздремнулось мне,
Светлее и чище — знаю твердо —
Стала душа моя в этом сне.

Без боли вспомнить не могу,
Как погибал с тоски
И знал, что к морю убегу
Навстречу другу иль врагу:
Так грезят моряки.

Я ныне ото всех вдали,
Вокруг — единый океан,
Где ни Елена, ни Тристан
Не породят фатаморган,
И здесь я слышу зов земли…

Здесь мысленно уйти могу,
Давнишним грезам вопреки,
Туда, где берегут пески
Последний, узкий след доски
На берегу.

Как властно ты влечешь меня,
земля родная…
Я не могу прожить и дня,
не вспоминая
о том, как шелестит листва
под солнцем — либо
как беспредельна синева
в Парамарибо…

Там зной вскипает, вопреки
тому, что рано…
Там раскрывает лепестки
цветок банана…
Там в каждой жилке аромат
и в каждой фибре…
Там слышится напев цикад
и песнь колибри…

Там славят девушки рассвет
среди росинок…
Там женщины почтенных лет
спешат на рынок.
Там кашу нынче, как вчера,
толкут старухи;
Там коротают вечера
на ветках духи…

Куда же нынче завели
меня невзгоды,
зачем от родины вдали
бреду сквозь годы?
Здесь всё, чему душа дана,
задушат вскоре,
здесь только голод и война,
здесь смерть и горе.

Когда же завершит покой
земную драму?
В Голландии живу тоской
по Суринаму.
Как манит сердце журавля
вернуться в сроки —
влечет меня моя земля,
мой дом далекий…

Все, что навек ушли во тьму,
чей разум вечностью утишен, —
когда, и где, и в чьем дому
их тихий зов бывает слышен?
Коль он предвестье, то к чему?

Ведь, без сомнения, они
живут в стране блаженной ныне,
где весны длятся искони,
где бледен берег звездной сини
и где не наступают дни.

Зачем так часто нам слышна
их жалоба; зачем, как птица,
меж гулких стен скользит она
и так отчаянно стучится
в стекло закрытого окна?

О чьей твердят они беде,
в разливе сумрака над садом
забыв о скорби и суде?
Они томятся где-то рядом
и сетуют. Но где? Но где?

Больной не спит, он издалече
внимает сумрачные речи
вещей: оконной рамы всхлип,
разболтанной кровати скрип,
глухое тиканье часов,
шуршание вдоль плинтусов,
несчастной кошки долгий вой
и стук шагов по мостовой;

пьянчужка, пропустивши чарку,
бредет по направленью к парку,
где каплет желтая листва,
где, слышимый едва-едва,
под банджо голос испитой
вздыхает о земле святой,
перевирая текст псалма —
бред воспаленного ума;

обрывок старого романса
и пляска мертвецов Сен-Санса,
фанфар полночный унисон,
погасших звезд немолчный стон,
о мертвых детях плач без слов,
и трепет влажных вымпелов,
и женский смех, и лай собак,
и колокольца мерный звяк;

старанье крохотной личинки —
она грызет сиденья, спинки,
ко всем событиям глуха;
и резкий окрик петуха,
затем другой, в ответ ему;
зверь, что влачит людей во тьму,
зевает, мрачен и велик…
нет, это тонущего крик!

И совесть, как сверчок, стрекочет,
и червь забвенья душу точит,
жужжит во тьме пчела мечты,
сомнений ползают кроты…
и мышь во мраке что-то ест,
а там, где замаячит крест, —
там чахлой смелости росток
и возбужденной крови ток.

Ледок, на ручейке хрустящий,
и колокол, во тьме звонящий,
процессий шаркающий шаг,
и слово — неизвестно как —
звучит сквозь море тишины;
полет серебряной струны,
будильник, что идти устал, —
и сердца треснувший кристалл.

Да, сердце бедное не дремлет,
и ждет, и постоянно внемлет;
молчит забота, меркнет свет;
вопросы есть, ответов нет!

Для крепких парней салун «Маламут» хорош и ночью и днем;
Там есть механическое фоно и славный лабух при нём;
Сорвиголова Мак-Грю шпилял сам за себя в углу,
И как назло ему везло возле Красотки Лу.

За дверью — холод за пятьдесят, но вдруг, опустивши лоб,
В салун ввалился злющий, как пес, береговик-златокоп.
Он был слабей, чем блоха зимой, он выглядел мертвяком,
Однако на всех заказал выпивон — заплатил золотым песком.
Был с тем чужаком никто не знаком, — я точно вам говорю, —
Но пили мы с ним, и последним пил Сорвиголова Мак-Грю.

А гость глазами по залу стрелял, и светилось в них колдовство;
Он смотрел на меня, будто морем огня жизнь окружила его;
Он в бороду врос, он, как хворый пес, чуял погибель свою,
Из бутыли по капле цедил абсент и не глядел на струю.
Я ломал башку: что за тип такой пришел сквозь пургу и мглу, —
Но еще внимательнее за ним следила Красотка Лу.

А взгляд его по салуну скользил, и было понять мудрено,
Что ищет он, — но увидел гость полуживое фоно.
Тапер, что рэгтаймы играл, как раз пошел принять стопаря,
А гость уселся на место его, ни слова не говоря.
В оленьей поддевке, тощий, неловкий, — мне слов-то не подобрать, —
С размаху вцепился в клавиши он — и как он умел играть!

Доводилось ли вам Великую Глушь видеть под полной луной,
Где ледяные горы полны слышимой тишиной;
Где разве что воет полярный волк, где, от смерти на волосок,
Ты ищешь ту проклятую дрянь, что зовут «золотой песок»,
И где небосклоном — красным, зеленым — сполохи мчатся прочь?
Вот это и были ноты его… голод, звезды и ночь.