Георгий Янс - Великолепная десятка. Выпуск 2: Сборник современной прозы и поэзии

– Горло болит? – спрашивает тихо она и на цыпочках приближается ко мне. Такой я вижу ее впервые. Даже рыжие кудряшки не торчат вдоль лица, а тревожно нависают.

Я киваю и трогаю рукой компресс.

Белка садится на край постели и берет мою руку в свою.

– Я очень за тебя испугалась. И сейчас боюсь. Когда ты бросилась в воду – я не знала что делать. Я всегда знаю – что мне делать, а тут – как будто с ума сошла. Только когда вы из лужи вылезли, и тебя стало трясти… – у Белки краснеет носик. – Я тогда всем приказала молчать, и сама дотащила вас до дома. Ты представляешь? Мне никто не помог… Я больше даже не здороваюсь ни с кем. Дураки… А Рому его мама сразу в горячую ванную отправила. Он поболел два дня – и ходит в школу уже. Заходил к нам, конфеты тебе принес.

Она достает из тумбочки кулек с «Мишками на Севере».

Она поднимает на меня глаза, и я вижу, что она очень хочет, чтобы я ей поверила. И я верю. Я улыбаюсь и беру кулек с конфетами. И даже засовываю одну в рот. Газета – это чепуха. Белке все равно намного сложнее, чем мне. Она не знает, что беспомощный человек в воде – это не смешно, а страшно. И что, когда страшно, надо прыгать не думая, куда угодно, иначе черные точки не пустят тебя, и ты ничего не успеешь сделать. Никогда не успеешь. И сколько ей придется пережить, чтобы понять это. А я… я уже это знаю, чувствую, потому что живу в своей беспомощности, которая никогда не кончится, и подмоги ждать неоткуда. А еще Белка не знает, что тогда, в луже, я спасала Папу-призрака. Она на него не похожа и не видит его там, где вижу я. Зато она спасла маму, которую я спасти не смогу никогда. Мама не верит в то, что я сумею прыгнуть. Да и пускай. Мы с Белкой правильно распределили свои роли.

Я беру лист, рисую рыжую девочку в зеленом берете, с которого на одной ниточке свисает большой помпон. Показываю рисунок Белке.

– А помпон я потеряла тогда, у лужи. – говорит она. – Да и пускай, правда?

Компресс начинает действовать, я откашливаюсь и хриплю:

– Да и пускай. Он мне никогда и не нравился.

Белка начинает улыбаться и валится на кровать.

Финалист второго Открытого чемпионата России по литературе

Какофония

Какой невероятно голубой цвет у этого шарфа! И рисунок… похожий одновременно и на облака, и на воздушную вату из деревянного киоска, вечно полного пчёл.

Отчего же так неистово ветер рвёт голубой лоскут из рук хохочущей девчушки?!

Ах да! На небе видна неровная белёсая полоска. Кусочек неба для любимого – это же такая мелочь?!

– Ты только посмотри, что я тебе принесла!

Запыхавшаяся и румяная, она приплясывает босыми ногами на июньской траве перед вихрастым пареньком, а ветер неистово рвёт из девичьих рук голубой шарф.

– Угу. Красивый!

Смущённый, он отворачивается и бубнит в сторону:

– Красивый. Как и ты.

Лицо паренька заливается алой краской, отчего белёсые волоски над верхней губой кажутся розовыми.

– Я хотел тебе сказать… хотел… ещё давно…

Мальчишка смотрит в голубые внимательные глаза девушки и… вместо объяснений начинает ещё сильнее раскачивать на пальце новенькие, пахнущие лаком босоножки озорной красавицы.

– Это для нас обоих, – спасает девчушка незадачливого ухажёра.

Она встаёт на цыпочки и весёлыми кольцами принимается накидывать небесный лоскут на плечи: себе… ему… себе… ему…

Мальчишка счастливо жмурится и даже умудряется несколько раз случайно ткнуться носом в щёку подружки, вершащую свою волшебную работу.

– Теперь не вырвешься! Никогда! Понял? Ни-ког-да!

И она завязывает тугим узлом концы небесно-голубого шарфа:

– На счастье!

Девчушка кладёт маленькие ладони на пунцовые уши паренька и… наклонив его голову, неумело целует мальчишку в маковку.

– Ты чего?

От неожиданного жеста мальчишка таращит глаза и пятится назад.

– Я? Я… Мама всегда так делает…

Их глаза встречаются и… неумелые влюблённые, прикрыв от страха глаза и вытянув губы… сталкиваются лбами. Испуганные – не притаился ли в кустах кто-то насмешливый и коварный – они оглядываются по сторонам и, зайдясь безудержным детским хохотом, бегут прочь от берёз и клёнов – единственных свидетелей неловкого поцелуя. Отчаявшийся ветер хватает в охапку их задиристый смех и с силой бросает его оземь, отчего тот рассыпается на миллиарды весёлых звонов, моментально заполняющих опустевший парк.

Грузно наваливаются сумерки. Уже не видна белёсая полоска в стальной выси. И только двое влюблённых всё идут, и идут, и, связанные одним небом, не могут оторваться друг от друга.

– А хочешь – я тебе спою?

Где подслушала, где взяла она эту чудную мелодию, в которой только свет?! Много света! Очень много света.

– Красиво. Тебе надо идти в певицы.

– Нет. Я буду композитором. Знаешь почему? Я напишу для тебя волшебную музыку! Никто в мире не напишет лучше! Люди будут слушать и говорить: «Какая счастливая девушка это сочинила! Как она его любит! И её наверняка тоже очень любят». Любят? Эй… не молчи! Ведь любят?

Шарф уже не голубой – он цвета ночного неба.

Впереди их ночь.

Первая.

– От этой какофонии можно сойти с ума! – новая соседка в ярких розовых бигуди под газовой косынкой стояла на лестничной площадке в окружении полусонных домохозяек. – Не понимаю! Почему вы столько лет терпите это безобразие?! Давайте самоорганизуемся и напишем, куда следует! И пусть музыкантшу выселят к чёртовой матери вместе с раздолбанной пианиной! Это не музыка! И это не жизнь! Это пытка! Это…

И в ту же минуту из квартиры напротив послышались слабые дребезжащие звуки.

– Вот! – ткнула пальцем в дверь соседка-прокурорша. – И сегодня дождались! Начинается!

Маленькая, в пушистых акварельно-белых завитках-кудёрушках, старушка всматривалась в тёмное прямоугольное пятно на старых выгоревших обоях и улыбалась: улыбалась портрету, который много лет назад упал за пианино. Достать его оттуда было некому. Да, собственно, и необходимости в этом не было. Мутно-белёсые глаза одинокой старушки мало что различали в опустевшем без любимого мире; но, судя по тому, как нежно она смотрела на след от портрета, помнили… видели каждую чёрточку мальчишеского лица.