Георгий Янс - Великолепная десятка. Выпуск 2: Сборник современной прозы и поэзии

В этой книге, получившей впоследствии помпезный титул Священного Писания, даже самые незначительные древние события, к тому времени почти истершиеся из коллективной памяти народа, приобрели исполинские масштабы и происходили не иначе, как при непосредственном участии космических сил. Камышовое болото, в котором увязли колесницы фараона, превратилось в Красное море с разверзшимися по велению Моисея водами. Туча, на полчаса затмившая небо во время сражения, породила легенду о солнце, возвращенном из ночной тьмы по приказу Иисуса Навина. Пробитые тараном хилые стены Иерихона стали колоссальными цитаделями, рухнувшими, тем не менее, от грома воинственных кличей израильтян.

Иордан – жалкая канава, в некоторых местах настолько узкая, что, кажется, хороший атлет способен запросто перепрыгнуть с одного берега на другой (вот тебе и чудо перехода «не замочив ног») – получила статус самой знаменитой реки в мире, упомянутой в литературе различных народов большее количество раз, нежели Амазонка, Миссисипи и Енисей вместе взятые. Благодаря древним авторам, не обременявшим себя знаниями об истинным состоянии дел, но отнюдь не лишенным поэтического дара, озера стали величаться морями, пруды и лужи – озерами, а приземистые сопки, поросшие колючей травой и низкорослыми деревцами с жесткими листьями, были возведены в достоинство гор. Но разве назовет их этим гордым именем тот, кто хотя бы издалека видел Альпы и Кордильеры?

Сегодня и я решил побродить по склонам холмов, вид которых навевает элегическое настроение и наводит на мысль о том, что где-то непременно должен существовать лучший мир. Несомненно, Иисус из Назарета, насмотревшись на окрестную природу, тоже испытал подобные чувства и именно поэтому стал проповедовать галилейским пастухам, дабы утешить их, ободрить и внушить мысль, что не так уж всё безнадежно. Поздняя осень не самый удачный сезон для прогулок, хмурое небо усиливало и без того унылую атмосферу, царившую вокруг, но другой возможности, видимо, уже не представится, ибо вряд ли я когда-либо сюда вернусь. Вчера закончились переговоры по продаже местного филиала моей фирмы – когда-то именно с него я начал свой бизнес, но со временем он сделался финансовой обузой, от которой прошлось избавиться, – и вот ничто более уже не связывает меня с этой страной. Четверть века назад я прилетел в Израиль в надежде обрести здесь новую родину, взамен старой, оказавшейся слишком неудобной для жизни. Но что есть «родина»? Заключает ли это слово что-то большее нежели ностальгию взрослого по детству – эпохе, когда жизнь представлялась бесконечной, а каждый день сулил радость необычайных открытий?

Самая яркая реминисценция моего детства – ловля майских жуков. По вечерам они слетались к фонарям, освещавшим двор нашего дома, кружились стайками, производя мерное жужжание, почему-то казавшееся мне очень приятным звуком. Время от времени, устав работать крылышками и биться о фонарное стекло, жуки садились на листья ближайших кустов и деревьев. Тогда можно было, затаив дыхание, подкрасться на цыпочках и, резко выбросив руку, схватить, зажать в кулаке покрытое хитиновым панцирем тельце. Зажать не сильно, чтобы пленник не задохнулся, но и не слабо, дабы воспрепятствовать усилиям отчаянно трепыхающегося насекомого вырваться на свободу.

Пойманных жуков я сажал в коробочку или в банку, потом привязывал их за лапку ниточкой и выпускал полетать. От долгого пребывания в темнице насекомые хирели, хотя я аккуратно подкладывал им свежие листья и вообще заботился, как только мог. Но узники всё равно теряли силы, переставали летать и даже ползали вяло. Тогда я их жалел и выпускал на волю, где они, вероятно, становились легкой добычей птиц и прочих хищников. Но я-то этого не видел, в моем представлении мы расставались, как хорошие друзья. Поэтому майский жук всегда ассоциируется у меня с самыми светлыми, самыми восторженными детскими воспоминаниями.

Через много лет, прожив в Израиле уже около года, но из-за отчаянной экономии не обзаведясь еще собственным автомобилем, я брел по какому-то тель-авивскому переулку в субботу, в час летнего полудня, когда царит влажная жара, заставляющая местных жителей отсиживаться за плотно закрытыми ставнями под защитой спасительных кондиционеров. Улицы поэтому были совершенно пустынны, как в голливудском фильме ужасов, редкие звуки казались слишком громкими, а оштукатуренные мелом стены домов сверкали в ослепительном солнечном свете алюминиевой белизной. Возле дерева, усеянного очень похожими на фонари гирляндами желтых цветов, я вдруг услышал знакомое жужжание и увидел стайки крылатых насекомых, точь-в-точь как во дворе дома, где прошли мои детские годы. Я очень обрадовался, прямо-таки умилился, словно нашел нечто давно потерянное, но бесконечно дорогое. Я хотел уже было навсегда оставшимся в памяти движением резко выбросить вперед руку и схватить насекомое, но тут осознал, что это вовсе не жуки, а огромные черные шмели. Меня охватил ужас, который почти сразу сменился неким щемящим чувством, похожим на обиду обманутого ребенка. Я еле удержался, чтобы не заплакать. Позже, размышляя об этом случае, я подумал, что испытывал не столько обиду, сколько тоску по чему-то потерянному безвозвратно. Может быть, по родине… Не удивительно ли, что та часть родины, о потере которой я искренне сокрушался, оказалась в конце концов лишь майским жуком? И еще, я подумал, что это был страх. Страх перед новым неведомым, в сущности, миром, где мне теперь предстояло жить, но где, казалось бы, совершенно знакомые звуки и образы могли означать нечто иное, непривычное и даже опасное.

Я очень быстро, пожалуй, уже через месяц после прибытия, понял, что Израиль родиной для меня стать не может. Здесь всё – и природа, и люди – казалось мне чуждым. Это сознание вначале угнетало меня, ведь с ранних лет мне внушали, что человек не может существовать без родины. Но полностью отдавая себе отчет, что подобные мысли – не более, чем советские суеверия, пережитки навсегда ушедшей эпохи, я смог окончательно излечиться лишь спустя годы, наткнувшись в Интернете на статью достаточно молодого, но уже приобретшего определенную известность американского русскоязычного публициста. Вначале меня покоробила очевидная самовлюбленность автора – в качестве эпиграфа он взял строки из своего же более раннего опуса, но, прочтя несколько абзацев, я не смог удержаться от восхищения смелостью его мысли и точностью формулировок. В статье уничижительной критике подверглись ни больше ни меньше стихи самого Пушкина – те, что воспевают «любовь к отеческим гробам».

«Отчего якобы естественное и возвышенное чувство имеет такой ярко выраженный некрофильский оттенок?», – саркастически вопрошал автор, – «неужели в этой самой родине нет ничего более жизнеутверждающего и достойного симпатии?». Далее эссеист подверг скрупулезному анализу прочие компоненты, составляющие в сознании обывателя понятие «родина» – природу мест, где прошло детство, язык, на котором говорили отец и мать, этнографический тип соплеменников, инстинктивно принимаемый за эталон красоты, и пришел к беспощадному, но логически безупречному выводу, что все они – суть иллюзии, продукты зомбирующего воздействия пропагандистской машины государства. Поэтому люди, еще не потерявшие способности мыслить, должны как можно скорее освободиться от этой духовной кабалы, ибо если человеку и надлежит иметь родину, то только ту, которую он сам сознательно и безо всякого принуждения выберет из множества альтернатив. Только такая родина достойна любви и верности.