Сергей Рафальский - За чертой

Главного храма златя позолоту почти потерявшие крыши,
как мастер усердный, устала и потухает заря.
Светом уличных ламп подымается ночь по колоннам, а ниже —
по бесконечным ступеням
благоговейные тени
восходят к огням алтаря.
Автоматически мелют молитвы привычные губы,
не веря — сердца приобщиться к божественной милости чают.
Но месса окончилась. Смолкли священные трубы.
Остатки курений, подножия Тех, что все знают,
еще обвивают и тают.
Разоблачаясь, жрецы говорят об обычном —
тому удалось по дешевке купить рмоагальские вина,
тот ищет подержанный глиссер для сына,
прошедшего конкурсы в школе с отметкой «отлично».
На Основателя видом похожий, старец осанистый, благообразный,
принимающему облаченья
ключарю и хранителю храма, кастрату
на ухо шепчет: «Честь Тебе, Боже —
будем богаты!
Сколько живу — не бывало такого стечения!
Толпы стоят у священных порогов!
И народ-то все разнообразный:
есть и вовсе не чтившие Бога…
А уже становилось нам жить трудновато:
вера оскудевала,
падала наша зарплата —
людишек заели
материальные цели
и малого — право — уже не хватало,
чтобы мы для себя лишь кадили и пели!
Так что — долго ли до греха! —
если вулканы начнут потухать —
надо скликать собратий,
чтобы опять раздувать их!».
Словно солидный ребенок давно надоевшую сказку,
ключарь его слушает, спрятав лицо под учтивую маску —
он-то знает,
что мертвая вера не оживает…
Когда в полуночном обходе заправляет у статуй лампады,
он слышит, как трубят тритоны, перекликаются звонко наяды.
Он видит, что боги уходят, что кони святой колесницы
уже напрягают под сбруей усердные спины,
что блещут, в движенье колес орихалковых, спицы,
что грозный трезубец взлетает готовый разить,
что сам Основатель стремится опять опуститься
в морские пучины…
Нет, мертвую веру не воскресить!
На годы, века, на эоны
к тем, что стоят у начала дороги —
к юным народам уходят Бессмертные Боги,
чтобы опять откликалось сознанье и сердце людское
на все великое, на все святое…
А здесь — в разложеньи зловещем
заслоняют людей безразличные вещи,
и начинается духа агония…
О, Посейдония!

Цветущей скалой нависает над озером белая вилла.
В ней — ателье. Входит вечер в его исполинские окна.
Мастер устал.
Неудача издергала и обозлила.
Напрасно стирал, переделывал, снова стирал —
не осенило…
Вышел курить на террасу…
К дальним вершинам
тянулся дымов густые волокна,
будто волосы, тонущего в небесах исполина…
На озере лодки сигналят огнями,
белой пеной по сини проводят упругую трассу.
Пристани улицы, что — световые лучи,
фонтан, как павлин, возле сквера
играет в огнях опереньем цветным,
а дальше — предместья — и дымно и серо…
Но занятый только своим
Мастер думает, как и какими путями
не то, чтобы выразить, а перескочить —
перешагнуть через все ухищренья собратий,
через все, что придумано в наглом искусства разврате,
что способно еще удивить, хотя бы и не восхищая…
Новую краску открыть?
Построить сюжет по старинке, совсем ничего не меняя?
Увы! Перетоптаны эти пути
и на каждом кривляются или скучают.
Вспомнил профессора в школе: «Ищите! Ищите!»
— наивничает старикан!
И, как в загон непокорного льва, укротитель,
вошел в ателье, повернул у дверей орихалковый кран,
наполнил светящим раствором прозрачные трубки стенного бассейна,
взглянул на мольберт —
— да, как будто затейно
и все же старо.
Считают на дюжины эти картинки! —
И, схватив отливное ведро
с остатками синьки,
плеснул на картину:
«Вот тебе — думал о критике — сукину сыну!»…
Слуга постучал: «Господин покупатель!»
— Ну что же, — проси, приятель.
Вышел навстречу с улыбкой сусальной.
А тот с порога: «Шедевр ваш готов?» —
И, взглянув, изнемог моментально:
«О, гениально!
Гениально! И как называется?»
— Ну… Гнев богов…
«О-ля-ля! И, вдобавок, еще актуально!
Вы, конечно, слыхали: опасаются взрыва планетной коры,
сейсмографы забунтовали!..
Но до времени и до поры — вернемся к картине…
Откуда вы взяли такой изумительный синий,
как будто из нами еще не открытого спектра?
Вы превзошли даже нашего Метра
с его голубыми тонами!»
Мастер в ответ пожимает с досадой плечами:
— А почему он, а не я? —
…О, Посейдония!

В домах для вечерней прохлады открыты и окна, и ставни —
вернулись жильцы. Зажигается свет.
Детишки оставили школы, но дома зубрить не забавней.
Всем луковый суп возвещает, что он уж давно перегрет.
Жены грызутся с мужьями. Заходятся плачем младенцы.
Мальчишка грешит в уборной, открытью счастливому рад:
девица в доме напротив, прикрывшись слегка полотенцем
после горячей ванны, голая, ищет халат.
Но «хлеб наш насущный дай нам» —
и челюсти входят в работу по всем этажам.
За едой говорят, как всегда, об одном:
что — дорожает, а что — дешевеет,
кто становится богачом,
потому копейку зажать умеет.
И на чужую сноровку в обиде,
как у себя — в кармане соседей,
сами золоте сидя,
чужой заведуют меди…
А после грохочет под краном посуда,
грохочет вода по уборным, смывая обычную грязь.
И вот уже ночь у рабочего люда…
Еще задохнутся кой-где кровати
в спазме скрипучей последних объятий —
и сны заплетутся в заумную вязь…
Смолкли речи. Закрыты дверные задвижки.
Гаснут окна, как будто бы плюхнув в туман,
редко где копошатся, кончаясь, дневные делишки…
И, кусая стило, сочиняет стихи графоман
для готовой к изданию книжки:
«Томление и ожиданье,
сквозь ужас медленный — на дно…
И вот зарницы трепыханье
взрывает мутное окно…
И снова тлеть и распадаться —
(который день, который раз) —
и не понять, не допытаться,
устанет небо возвышаться
или земля уйдет от нас?
И никому никто не скажет —
и не покажет звездопад —
под вулканическою сажей
какой зарыли в сердце клад…
Над бесполезным чародейством
стихов, которых не писал,
какое грубое злодейство
в лицо — наотмашь, наповал!»
Но недоволен последней строфой,
ищет другую. И не найдя таковой,
без огорченья
тему берет под другим углом зрения:
«Не надо глупой суеты!
Пока хватает красоты,
достойной обладания —
живи, как будто навсегда
блестят глаза, блестит звезда,
несет волна желания!..
И не гляди, что неба щит
по краю ржавчиной покрыт
от злой горы дыхания —
боятся дети и рабы.
Оставь бессмыслицу судьбы
за рубежом внимания!»
— Не современно, не верно, нелепо, и сладко, и вяло!
Легла меж бровями упрямая складка
и, все зачеркнув, начинает сначала!
«Когда перед рассветом серым
угомонится грубый гром —
наяда выйдет из пещеры,
где забавлялась с рыбаком.
И, вся полна истомной ленью,
перепугается она
невиданного населенья
преобразившегося дна.
А над волнами дыма злого
лениво тают облака
и абсолютно никакого
привычного материка!
И вот она растреплет косы
и, плача, станет ручки гнуть,
что вновь беспечного матроса
ей с сонной лодки не стянуть…
…А для тебя какая прибыль,
что кончится твоя страда,
и в тело пучеглазой рыбы
ты переходишь навсегда?»
Но слишком условен в концовке вопрос…
Да и насчет этих «ручек» и «кос»…
И, размышляя, рисует бесхитростный вздор:
дым завитками над гребнем весьма приблизительных гор,
нагую фигурку, цветочки, листочки…
И, крепко вздохнув, по-иному кроит стихотворные строчки…
…А город живет —
засыпают одни, а другие спешат по местам,
и лица у них не похожи на лица дневные,
им в людях открыты все тайны ночные,
порочные, грязные, жалкие, злые,
отвратительные и смешные —
и — по характерам и кошелькам —
они помогают другим веселиться:
встретить, встретиться, объединиться,
потанцевать, обожраться, напиться,
совокупиться.
(А то обокрасть и убить — и скрыться.)
Город живет. В переулках, углах, закоулках, аллеях,
слипаясь в походке,
скамейки бульвара
грея
до ста атмосфер нагнетаемой страстью,
завистливый глаз исподлобья волнуя,
влюбленные пары
измочаливают поцелуи.
Искоса глядя на них — поставщицы продажного счастья
под зонтиком синим сияний фонарных
свою начинают работу:
там, где таверны на площадь блюют музыкальную рвоту,
хватая за фалды хмельных и непарных,
на ночь ли, сдельно ли,
прелагают им дело постельное…
А город живет. И скоростью шваркая,
мчатся машины под пальмовой сенью центрального парка —
спешат на собранья, балы, заседанья, спектакли, забавы…
Ночь будет душная, ночь будет жаркая,
зловещи, как взрывы, под светом фонарным колючие листья агавы,
но люди бездумны и будто бы правы,
из жизни обычной в ночную феерию канув.
Женские платья блистают, как райские птицы,
нежно сияют нагие и руки, и груди, и плечи,
искусные реют и веют ресницы,
еще оттеняя зрачков наркотический жар.
А в небе над ними зловещие пышут зарницы,
далеких вулканов
рыжеет пожар.
И гаснут глаза, и линяет раскрашенный рот,
как будто гримасой его искажает агония…
Что же тебя ожидает, стоит у твоих ворот,
о, Посейдония!