Сергей Рафальский - За чертой

В обсерватории — как у постели больного —
собрались и, бессонные, ждут
конца рокового агонизирующих минут…
За кадраном привычно глаза следят,
руки привычный расчет ведут:
«…Смещение координат…»
— «Увеличение амплитуд… —
…Эпицентр в середине страны».
Если треснут базальты коры,
если в трещины воды войдут, —
всем и всему капут —
— только пепел и пена на гребне гигантской волны,
на атолл отдаленный шагающей, будто бы стадом слоны
в буйстве звериной весны…
Меры? Нет никаких мер.
Для поддающихся панике масс,
(но это тайна высоких сфер),
успокоительный пущен рассказ.
А кому невозможно не знать —
одно остается — ждать…
Принимая всерьез свой ученый собор,
старики залезают в абстрактный — как водится — спор
о природе и нравах гор.
Подкалывают цитатами друг друга,
выражаясь весьма деликатно: «Осмелюсь заметить,
что с севера и с юга…»
А молодому совсем не занятно —
надоели и эти большие дети,
и все вообще надоело на свете.
Наука давно оказалась не тем, что когда-то казалось:
бесконечен путь познавания,
значит — нет абсолютного знания,
а не абсолютным (какая малость!)
души не насытишь никак…
Полудикий шаман и вот этот ученый чудак,
что трещит о какой-то там горной породе,
оба невежды, хоть каждый в особом роде.
Настойка на козьем хвосте или сердце жабы
когда-то больным помогала
и теперь помогать могла бы,
если б наука людей не смущала.
Только вера (хотя бы в пустое)
лечит болезни, творит героев,
учит жизни и смерть побеждает,
с необъяснимым примиряет!
Но если в школах любому теперь прививают науку —
в душу не вложишь веру,
как нищему в открытую руку…
Мир из одной переходит в другую эру,
иначе звучать начинает все та же Вселенной Симфония,
Но ее не услышишь ты,
о, Посейдония!

В небылое, в безвестное, в вечное, в прочь —
волоча, как подол, сизый дым с неживого —
в туманах — залива,
над предместьем ползет безымянная ночь
равнодушно-лениво.
Кругами размыв на шоссе осторожную тень,
фонари —
одуванчики света,
вдоль пустынь обезлюдевшей улицы
распустились в лиловое лето.
И плетутся часы, как рабочие лошади,
к постоялым дворам отдаленной зари…
Над асфальтовым озером площади
памятник чей-то сутулится,
бросить скучное дело позировать правнукам рад.
Но привычка — вторая натура,
и в вечность вперив немигающий каменный взгляд
провозвестника и авгура,
неподвижностью каменных рук
из кифары без струн извлекает неслышимый звук.
И сошедший с последнего поезда
хмельной шалопай,
сквер проходя, монумент ободряет:
«Играй, друг, играй, —
это жизнь украшает,
хоть ничего в существе не меняет:
смерть одинаково всех за углом поджидает…
Вон и брат мой тоже герой,
тоже на памятник свой притязает:
жертвует парень собой,
собираясь лететь на ракете в простор мировой!
А я не польщусь на такие дела,
и обычная жизнь мне мила —
пляшу на вулканах, пока меня хватит
(и других тоже хватит, кстати!)».
Шлет рукой песнопевцу приветственный знак
и продолжает свой путь кое-как —
у всех фонарей, став устойчиво к ним спиной,
с аргументацией неизменной
дискуссирует сам с собой
о личности самоценной,
о свободе бессмысленной, но непременной,
о вечности, смерти, любви, о духе,
обо всем, что застряло в его равнодушном к живому и гордому ухе.
Находя, наконец, свой дом,
долго ловит замок ключом
и удивляется,
что дверь сама отворяется.
На пороге стоит его младший брат,
на нем уже летный комбинезон.
«— Ты пришел, — говорит, — как я рад!»
И голос как голос, но чужой будто в голосе звон.
Семья собралась, и люстра большая горит.
Словно праздничный в доме вид.
Отец тих, как обычно, и даже обычней слегка,
но руки дрожат, но в глазах тоска.
Плачут сестры, без сил на стул опирается мать:
сына живого, как в гроб провожать!
А он уже вышел на крыльцо,
и трудной улыбкой закрыто его молодое лицо.
Прощальным взглядом всех обнял сразу,
и глиссер уносит его на базу.
Убегают предместья последние здания,
последние падают воспоминания —
«Нет», — думает юноша, — «я был прав,
этот путь — сумасшедший для многих — избрав!
Смерть одинаково всех стережет,
какая разница — раньше на час ли, на день или год
каждый из нас умрет?
Важно, чтоб жизнь не напрасно прошла,
чтобы в судьбе мировой
нестираемый след провела,
хоть и ничтожный, но свой!»…
На базе тревога, спешка, азарт,
снопами света
ночь прогнали прожектора,
по прямому проводу Предсовета
говорит коменданту: — «Пора!
Пока сеизм не разбил пусковые площадки,
всем ракетам давайте старт
в спешном порядке!»
И вот проверяются снова моторы, машины, запоры, припасы,
вопросы — доклады, ответы — приказы…
Астронавты в центральном зале
слушают напутственную речь…
В скафандрах без талии
не скрыть все же бедер и плеч…
И бродят взгляды с надежды вопросом:
— не мы ль, моя девочка, вместе уходим к звездам?
Говорит Комендант:
«Вы — надежда земли,
плод, созревший в ее утомленной культуре,
семена, уносимые вихрем космической бури,
чтобы наши посевы на новых планетах взошли.
Вам сказала душа, что Вселенная — наше отечество,
что, “Я” умирает, но живет в бесконечности “Мы” —
вы — смертные листья на бессмертных ветвях
человечества, уходящих корнями в Неуявимые Тьмы.
Чтобы жизни костер мог в иные края переброситься
сотни, тысячи искр потухают прежде чем разгорится одна.
Смертью смерть побеждая, утверждаясь на ней, Жизнь возносится,
как стрела в Неизвестность —
— сквозь все Пространства и все Времена.
Вы факел жизни —
как в эстафете —
из рук усталых другим отдадите рукам,
вы — искры костра, что, негаснущий, светит
и нашим, и нам неизвестным — мирам…»
…Крайний слушает, глядя в окно —
это все он знает давно,
все передумано Столицей,
свечи уличных фонарей…
Чья-то жизнь, как обычно длится,
от вспышки надежды до пепла сомнения…
А что если все только снится,
и гордая жертва самосожжения,
станет бредом обыденных дней?
Но нет возврата и нет сожаления,
только грусть, только тихая грусти агония…
О, Посейдония!
_______________________________________________

Одинокий стоит на скале.
Перед ним, как туман в заре,
отдаленное зарево Города…
Дым не зря спрятал озеро в мгле:
под ногами — в горе —
нарастающий грохот гигантского молота.
Второй день на цветах нет хлопочущих пчел,
змеи скрылись из нор неизвестно куда,
с гор в тревоге сошли пастухи,
разбежались стада…
Только жуть бродит стогнами брошенных сел,
раздувая пожар (уголек обронила хозяйка от страха шальная),
у распахнутых в Вечность ворот завывает забытая в спешке собака…
Ночь встает, словно львица над ланью, уже обреченной…
Последнего знака,
последнего стона
у порога иного Эона
мир ждет…
И вот —
эхо обвалами с гор повалив,
за взрывом взрыв:
прорываясь сквозь смерть до зари воскресения,
ракеты грохочут, взмыв,
над пустыми домами селения…
И, глядя, как в огненном токе
в дым звездный
вползает их громовая змея —
молится, руки воздев, Одинокий:
«Отец Неизвестный!
Да будет водя Твоя!»…