Александръ Дунаенко - ДУРА

Дело в том, что в молодом возрасте роговица глаза обладает эластичностью, и многие стрессовые ситуации не оказывают пагубных последствий на зрение наших юношей и девушек.

К этому лирическому отступлению можно добавить, что Санёк с Юрком, вместо того, чтобы завистливо наблюдать за исходом схватки, всё это время поедали шашлыки с бананами и яростно спорили, какое давление нужно подавать на третий регулятор, если газ идёт по второй нитке. Вот ведь: собрались по случаю покупки новой машины, а о ней ни слова. Выпили по рюмке – и о работе, опять про неё, любимую.

После выброса семени Толян как-то обессилел. Если бы не хрипы девицы, с которой он только что породнился, то он бы на ней так и уснул. Но женщина терпеть может только мужчину двигающегося(homo mobile). К какой бы весовой категории он не принадлежал. А вот неподвижный мужчина почему-то вызывает у женщины ощущение, что на ней не просто неимоверная тяжесть, а труп хама. Если представить, что на комиссии Толян медицинские весы надавил до упора, до ста двадцати килограммов, то можно представить ужас девушки, на которой он благодарно обмяк. Она уже хрипела и могла просто задохнуться. И тогда Толян окончательно очнулся, приподнялся, опершись на локти, и в первый раз внимательно посмотрел на предмет своего недавнего сумасшествия. Баба, как баба. Розовые губы полуоткрыты. До сих пор, видать, ждёт поцелуя. Интересно, она кончила? Наклонился, припал к губам. Нет. Никакой реакции. Значит, не кончила. Всё-таки, её постулат, что она была девственницей, мягко говоря, вызывал сомнения. Кроме стонов – никаких признаков. Кто может угадать, отчего женщина стонет – от боли, или от счастья? Ладно, будем думать, что потерпевшая в детские свои годы перелезала через забор. И забор на её девичьем пути попался – ох, какой высокий!..

Толян встал, отряхнулся от песка. Взглянул на себя и опять восхитился. Несмотря на то, что всё закончилось, выдохшийся член продолжал свисать до колен. В голове мелькнуло: может, он таким и останется? Хоть бы остался… Даже тяжело – аж колени подгибаются. Но тяжесть какая-то приятная. Вот ведь: и болтается, и не мешает. А как ходить-то с ним приятно!.. Чувствуешь себя крутым, как депутат с мигалкой.

А мог и нос так, ни с того, ни с сего, вырасти. Был бы хобот. Тоже вроде и толстый, и длинный, а радости, точно, не было бы никакой. Это, наверное, слону радость. Интересно, слон, если у него импотенция… Да, у них со слонихой в этом смысле есть фантазийные варианты…

И вот почему у слонов крепкие семьи!

Толян подошёл к мужику, который под шумок успел натянуть на себя брюки и продолжал нервно чертить на песке какие-то иероглифы. Толян дружелюбно тронул его за плечо: «Мужик, ты, может, тоже хочешь? Иди, она девка клёвая». Но мужик не оценил широкого жеста. Дёрнул плечом, руку Толяна сбросил. Может, обиделся за что…

Толян пошёл к ребятам, взял несколько палок шашлыку, бутылку водки, вернулся: «Мужик… ты это… не обижайся… Мы тут новую тачку приехали обмыть… Вот – от нашего стола – вашему столу…». Посмотрел, куда бы положить шампуры. Кругом песок. Пошёл опять к знакомой своей девице, которая так и лежала с раздвинутыми ногами на одеяльце. Толян сорвал большой лист лопуха, положил его девице между ног на одеяло, сложил туда шашлыки, водку. Повторил: «Вот… от нашего стола – вашему столу…».

Надел, наконец, трусы. Польза от них получилась незначительная: мужской стыд высовывался из них книзу, как минимум, на банан. Надел на него носок, но, как оказалось, это не выход из положения. Тем более, носок оказался красным. Стал напяливать джинсы – нога в одну штанину с дополнительным органом не умещалась. Вдобавок, органу было больно. Достали из машины спецовку. А наша спецодежда, штаны, в частности, всегда шьются на перспективу, такую, как, например: а вдруг у вас когда-нибудь длинный член вырастет? Вот Толяну случай и представился. В другой штанине осталось ещё место для огнетушителя.

Друзья, правда, то ли шутили, а, может, и всерьёз говорили, что ему летом всё-таки можно ходить просто в трусах, с носком навыпуск. Не прятать такой феномен нужно, а с гордостью его носить. Но проблема разрешилась сама собой. Уже к вечеру, по возвращению домой, Толян почувствовал в своём комбинезоне привычный простор, и, когда его сбросил, то уже не увидел и не нашёл там ничего особенного. Почему-то хотелось заплакать. Было ощущение, что выиграл в лотерейный билет ещё одного «Басурмана», а потом билет этот потерял. Или – будто приснилось, что выиграл…

Бандиты уехали. Гурий Львович не верил, что всё обошлось. Что их с Аляпкиной не покалечили, не убили. Правда, девушка пострадала. Но и она как-то, против ожидания, бескровно.

Старкин отбросил свою пишущую хворостинку, встал. Ноги не повиновались, но педагог чувствовал за собой какой-то долг пойти, утешить Аляпкину. Ведь это он привёз её сюда, на этот пустынный речной бережок. А потом… Она же понимает – он ничем не мог ей помочь. Полез бы защищать – уже, может, и обоих в живых-то не было.

Гурий Львович подошёл к потерпевшей, которая продолжала лежать с растрёпанными рыжими волосами и с шашлыком на листе лопуха между ног. Сел рядом. Аляпкина шевельнулась и тоже села. Оба молчали. О чём тут разговаривать? Парой часов раньше меж ними маячила перспектива каких-нибудь близких отношений. А на пути к ним – вступительные игры с намёками, взглядами, прикосновениями. Она, Аляпкина, хоть и дура, но всё же женщина. Ей тоже всё это предварительно надо. А теперь – какие уж тут намёки. Сидит рядом голая девица, изнасилованная двумя мужиками, обляпанная с ног до головы соплями и спермой. А он, когда над ней глумились эти варвары, сидел рядом и делал вид, что ничего не замечает, что его это не касается.

Виноват, мадам, виноват. Виноват – прощения нет. Гурий Львович осторожно полуобнял тёплую Аляпкину за плечи и чуть привлёк к себе. Она как-то доверчиво, будто ища запоздалой защиты, подалась к нему, прижалась.

И тут, к своему удивлению, Гурий Львович ощутил, что в нём зреет желание. Совсем как бы неуместное при данных обстоятельствах. После всего пережитого в этом было что-то противоестественное. Плоть разбухала, твердела, грозила разорвать внутреннее сатиновое бельё. Доставать её сейчас и показывать Аляпкиной, перед которой только что размахивали такими же похабными предметами распоясавшиеся бандиты, казалось кощунством. Она сейчас так ему доверилась, прижалась… Наверное, даже простила его за минуты слабости и малодушия, а он… Нет, он не будет этого делать, – сказал себе Гурий Львович, одновременно поглаживая Аляпкину по голым плечам и прижимая к себе. Нет, он её не обидит, повторил себе педагог Старкин и, продолжая одной рукой обнимать Аляпкину, другой провёл по её волосам. Аляпкина не напряглась, не обиделась. Напротив, она как-то ослабела, откинула голову назад и закрыла глаза. А губы её, помятые и потрескавшиеся от бандитского насилия – губы приоткрылись. И тело изогнулось так, что прямо к носу Гурия Львовича придвинулись круглые, подрагивающие от своей упругости девичьи груди с напрягшимися розовыми сосками. Они окончательно вывалились из своего полулифчика. И – не стерпел Старкин – припал жадным ртом к соску, к тому, что ближе, и который торчал прямо в его сторону. А девица, дура Аляпкина, не отстранилась, не шарахнулась. Она обеими руками обхватила голову Гурия Львовича и сильнее её к груди прижала, да так, что он чуть не задохнулся. Нужно ли говорить, что после этого Старкин потерял над собой всякий педагогический контроль. Вернее, он на него плюнул. Торопясь, судорожно Гурий Львович стал расстёгивать ремень на своих брюках, рванул его так, что лопнула натуральная китайская кожа, и вдребезги разлетелся замок-молния. Всё, что было необходимо для предстоящего будущего, само вырвалось из штанов, и Гурий Львович опрокинул Аляпкину, жёстко ухватил её за груди, закрепившись таким образом на местности, и с плеском и с очевидным хрустом воткнул окоченевший член под бритый лобок. В первые секунды он даже не обратил внимания на ту природную особенность Аляпкиной, что глаза её обладают удивительным свойством то вылезать из орбит, а то – прятаться, уходить вглубь. Некогда было Гурию Львовичу следить за такими мелочами, не до того. Он двигался в Аляпкиной резко, яростно, ненасытно. Как будто в первый раз. И, как будто, в последний. Было как-то непривычно плотно и это возбуждало ещё сильнее. Старкину казалось, что с каждым движением он становится в Аляпкиной чуть больше, и ещё больше (хотя – куда уже больше) – твердеет. Такое вечно не могло продолжаться – тут уже никуда не денешься – крыша у Гурия Львовича съехала окончательно, и он разразился мощным выбрасыванием семени в раскалённое то ли от страсти, то ли от безжалостного трения, лоно Аляпкиной. Вылилось с полведра. Может, чуть меньше. Как биолог, Старкин понимал, что так не бывает, но факт был налицо. И на лице Аляпкиной, и на животе. И шашлык, что был у девушки сложен между ногами, тоже пострадал. (Гурий Львович, по вредной мужской привычке, хотел предохранить Аляпкину от нежелательной беременности и, хотя с некоторым запозданием, член из неё вынул). Но семя, против обыкновения, не ограничилось двумя-тремя струйками, а продолжало мощно пульсировать ещё минут пять, покрыв всё тело Аляпкиной сопливой киселистой массой. Кого-то, быть может, от такого зрелища и вырвало бы, но Старкин ощутил себя могучим суперменом, демиургом, хотя уже и ослабленным неизвестной ему доселе страстью. Он снова повалился на мокрую, скользкую Аляпкину и, не обращая внимания на сплошные сгустки и слизь, стал осыпать поцелуями её плечи, губы, волосы, грудь… И у него снова возникло желание. Видимо это почувствовала и Аляпкина, которая в самозабвении под Гурием Львовичем заизвивалась, скользя бёдрами ему по гениталиям. Очень продвинутая оказалась девственница. Теми же бёдрами она услышала новое отвердение члена Гурия Львовича, но не испугалась, а схватила его мокрого, ослизлого, своей мокрой ладонью, сделала несколько ласкательных движений, будто пыталась доить и потянула к себе, привычно уже раздвигая ноги…