Андрей Болибрух - Воспоминания и размышления о давно прошедшем

Все плыло и качалось, и сам старый год,
Отражаясь в зернистых икринках канала,
Уплывал и качался, и времени плот
Ударяло о дни, о секунды трепало.

Все плыло и качалось в кривых зеркалах,
Уходящего года смещались понятья;
И фигурки влюбленных на темных углах
Превращались в кровавого цвета распятья.

Все плыло и качалось, и времени ход
Подтверждал неизбежность такого финала,
Отражаясь в зернистых икринках канала
Как разбитый, истрепанный бурями плот.

Такая тихая весна.
И даже музыка капели
Меня волнует еле-еле,
Сквозь сон едва-едва слышна.

Грудная клетка не тесна,
И беспричинное веселье
Не бьется теплой жилкой в теле —
Моя душа во власти сна.

Во власти долгой зимней спячки
Увяли чувства и мечты —
Они в руках у нищеты.

Моля у разума подачки,
Они то пляшут, как собачки,
То тянут жалкие персты.

Рыжая, ржавая крыша
Видом не вышла.

Кто посещает старую крышу?
Птицы да мыши.

Был и у крыши
Солнечный блеск,
Да весь вышел.

Новые крыши
Красивей, стройней, выше.

Вечером с крыши
Кошачий концерт слышен.

Слушает старая крыша
И чуть дышит.

И засыпает под крики котов крыша,
Диких, облезлых и точно таких же рыжих.

Пора листопада.
Не надо ступать
Подошвою грубой по листьям,
Не надо,
Смеясь, нарушать тишину листопада
И эхо тревожить опять и опять.

Пусть чуть шелестит, тихо жалуясь, прядь
Усталой березы, пусть чувство утраты
На миг овладеет тобою, не надо
В смятеньи поспешном его прогонять.

О чем эта боль? Нет, тебе не понять.
Казалось, всего на одно лишь мгновенье
Ты слился душою с душою растенья,
Но боль прицепилась, ее не унять.

И тихо бредя вдоль разбухшего устья,
Ее окрестишь ты «осеннею грустью».

Сначала вздрогнет и заплачет,
Чего-то испугавшись, ива;
И дождь пригоршней чернослива
Запустит в маленькую дачу.

Затем, чуть подождав, проскачет
Скороговоркой, торопливо,
Веселый и нетерпеливый
Полк первых пропыленных капель.

И только после, в вышине
Разрежет молнией полнеба,
Пригнет к протопленной земле
Намокшие колосья хлеба.

И ливень, нудный и унылый,
Запричитает с новой силой.

Здесь зелень до небес.
Здесь часто по утрам,
Запутавшись в непроходимой чаще
Дремучих зарослей из клевера и трав,
Израненное солнце тихо плачет.

И капельки росы — лишь пот смахнёт палач —
Ложатся на траву, на лезвия осоки
Под похоронный комариный плач,
Под солнца обескровленного вздохи.

И твердишь ты мне раз за разом
Все одно и то же: что «разум
И любовь» — это только фраза,

Что любовь — это просто проза,
И глядишь на меня с вопросом
В своих синих с отливом росным.

В твоих синих с отливом пресный
И ненужный мой мир надтреснут.

Все в одном, одном твоем взгляде,
Взгляде юном, порочном взгляде!
Губы в модной блестят помаде,

И пальто по последней моде.
Твое тело желанье сводит,
В твоих синих усмешка бродит,

И стоишь, как в гриппозном бреде
У порога своей передней.

Мир свернулся, зарылся в платье,
Лег клубком у твоей кровати,
Как собака в ночной дремоте,
Взвыв на ржавой протяжной ноте.

И опять ты мне раз за разом
Об одном и том же, что «разум
И любовь» — это только фраза,
Что любовь — это просто проза,
И глядишь на меня с вопросом.

Мне лень мила, мы с ней накоротке,
Я коротаю с ленью дни и ночи,
И мне милее леность многоточий,
Чем бойкость точек в стиснутой руке.
У времени на жестком поводке,
Как часто убеждаешься воочью,
Что даже леность стихотворных строчек —
Иллюзия, постройка на песке.

Но я люблю песчаные строенья!
Они сродни моим стихотвореньям.
Сегодня есть, а завтра — наплевать!

Мне лень возиться с одой, триолетом,
Я связан с ленью, стало быть, с сонетом.
И не покину мягкую кровать!

Когда кипящею струёй
На море ляжет позолота,
Из поднебесного киота
Уходит солнце на покой,

Когда созвучна с тишиной
Луны тоскующая нота,
Земля рукою Дон-Кихота
Преображает облик твой.

О, если б морю сохранить
И эту золотую нить,
И толстые седые пряди

В своём языческом наряде,
И в брачном утреннем обряде
Ночные звёзды утопить.

Тонкое чувство ритма
Дано ему от природы.
И молодость, звонкость рифмы,
Изящные повороты
Стиха сберегли б от рифов,
Когда б ни служебных грифов,
Ни скрепок водовороты.
И он ушёл в Бегемоты.
На дне большого болота
Друзья нашлись и подружки.
И как-то, сострив, за кружкой
(Обидев при том кого-то),
Был прозван одной лягушкой
За цепкость и злость Андрюшкой.

Мне не забыть этот тягостный день:
Шпалы в подсолнечном масле,
Злая упала трамвая тень,
И фары его погасли.

Правая рука — хрясь!
Левая рука — хрясь!
Голова Берлиоза — в грязь!
Ужас.

Тут и Аннушка с маслом,
И Бездомный с Пегасом,
И рабочая масса
В блузах.

Не дожил к Первомаю,
Переехан трамваем.
Мы с Коровьевым знаем:
Воланд.

Хулиган с портсигаром,
Рукоять до упору,
Смотрят очи с укором —
Поздно.

Правая рука — хрясь!
Левая рука — хрясь!
Голова Берлиоза — в грязь!
Ужас.

Баку хорош вечернею порой,
Когда спадает августовский зной,
Когда огней цветная вереница
Преображает ночь, преображает лица.

О, как тебе идет ночной покрой,
Редеющий автобукашек рой,
Прожекторов светящиеся спицы
На разноцветной водной черепице.