Андрей Болибрух - Воспоминания и размышления о давно прошедшем

В делах любви позитивизм
И точка зрения Зенона
На страсть как на источник стона,
И обаятельный цинизм.

Спиноза в сексуальном смысле:
«Желание — источник мысли,
Разумное — инстинктов след.

Соитие — предел желанья,
Вершина разума, познанья.
И выше, значит, счастья нет».

Когда радость жизни идёт на убыль,
и деревья начинают задумываться о смерти, —
приходит осень — религиозная фанатичка
с требником в руках.

Она напяливает на притихшие деревья
золотую поповскую рясу, —
и толпы унылых священнослужителей
заполняют рощи и перелески.

Их монотонные молитвы, перемежаемые
стоном и плачем, день за днём
птичьими стаями уносятся к небу.

Толпы страждущих.
Но только осина и ясень стоят великомучениками.

Их — канонизировали.

В такие сквозные дни,
Когда обмороженный воздух
Стекается ближе к небу,
Когда пустота бестелесна
И кажется — слов не услышать,
Кричать и не докричаться;
В такие прозрачные дни
Приходит морозная лёгкость
На смену летним химерам,
Высвечивая в предметах
Сквозь шелуху наслоений
Ясность, структуру кристалла.

Осень прошла незаметно,
так, как будто ее и не было.

Я перестаю различать времена года.

Не все, конечно.
Зиму и лето пока не путаю.

Зимой уютно дома, летом — на улице.

Зимой яркое солнце еще невыносимей,
чем летом — оно приносит мороз — до рези в глазах.

Но зато зимний вечер приносит
тепло падающих снежинок, а летний
комариную сырость оврагов и низин,
от которой поеживаются и закрывают окна.

Летняя ночь — предчувствие сырой зимы
с дождем и снегом напополам.

Безумен я, не скрою,
Особенно весною.
Ложится зелень на поля,
И вместе с ней душа моя
Безумствует порою.
Расплёскивая влагу снов,
Уходят мысли в стан врагов,
Храня равненье, строем.

А после них в душе разброд:
Надежда переходит вброд
Дороги подсознанья.
Рассудок прячется в тоске,
Ершистый, хилый как аскет,
И плачется сознанье.

Ты, отрешившись от забот,
Летишь по небу, словно птица,
И радуга в окно стучится;
Да здравствует Аэрофлот!

Мотор стучит? Не первый год.
У пассажиров вянут лица.
Ого, еще не то случится!
Да здравствует Аэрофлот!

Но отчего дрожит пилот?
Рука радиста-великана
В ознобе тянется к стакану.
Да здравствует Аэрофлот!

Опять какой-то идиот
Налил в закрылки купороса.
Горючее? Какая проза!
Да здравствует Аэрофлот!

Бывает, вдруг не повезет:
Два, три, четыре самолета.
Не возвратятся из полета.
Не по вине Аэрофлота,
А по твоей вине, Природа,
Из-за тебя, небесный свод.

Да здравствует Аэрофлот!

Мне легче тебя не видеть,
Чем видеть и не коснуться
Губами твоих ладоней,
Наполненных скрытой лаской,
Наполненных ожиданьем
Пугливым и сладострастным.
Но ты разжимаешь пальцы —
Не мне суждено напиться —
Но ты разжимаешь пальцы,
И влага твоих желаний
Серебряной тонкой нитью
Стекает на лак паркета.
Не мне суждено напиться
Из тёплых твоих ладоней.

Ваши предки, наши предки
На одной качались ветке.
Кто затем спустился в клетки,
Кто в НИИ на табуретки.

Мы теперь, прищурив глаз,
Мучаем своих собратьев.
И грызут решёток прутья
Слезшие чуть позже нас.

Вы в Сухуми на посту
Рядом с братьями от века.
Мы в Москве, покрытой снегом,
Держим марку человека —
Мечниковский институт.

Зачем она тебе? На вид она суха,
На запах — чуть смердит, пропахла нафталином.
В ней перемешано развратное с невинным,
С порочным — добродетели труха.

Ни хороша и, в общем, ни плоха,
Она сегодня этой ночью длинной
Пришла к тебе в смирении с повинной,
Прикрывшись индульгенцией стиха.

Оставь её в живых, уйти ей разреши,
Мне не до шуток — быть бы только живу.
Оставь другой волчице на разживу
Хоть часть тобой израненной души!

А, впрочем, мне и это не поможет.
Оставишь ты — её тоска загложет.

Чёрные страшные вороны ночи
Душу мою разрывают на клочья.
Туши овечьи, шкуры овечьи,
Воет по-волчьи душа человечья.

Как ей сегодня в ночи одиноко!
Душ человечьих, о, как их немного!
Бродят по-волчьи вдали друг от друга
Тёмною ночью, вечно по кругу.
Травят их чёрные вороны ночи.
Всех же больнее — ну просто нет мочи! —

Травит волчица, родная по крови,
Чёрные волосы, чёрные брови,
Взгляд человечий, тоска человечья,
Так отчего же ногтями, как кречет,
Душу мою разрывает на клочья
Злая волчица тёмною ночью?!

Нету страшнее тоски человечьей!
Волчья душа моя в шкуре овечьей.

У последнего, как у ленинца,
Красный листик на шее треплется,
У последнего — серый цвет лица.

И уже ни во что не верится:
Зимы, весны — все сплошь нелепица.

А падению капель все нет конца.

Бьет осенний дождь по поленнице.
Мама ленится, папа ленится,
И красавица-дочь, как пленница,
Все забыться хочет, рассеяться.
Бросит в окна взгляд — но имеется
Только чахлых четыре деревца.

Не надо, не смотри в упор.
Твои зрачки буравят душу,
И я опять, как мальчик, трушу,
Читая в них немой укор.

Я не убийца и не вор,
Я в меру зол и в меру скучен.
Да будет суд великодушен!
Пусть будет мягок приговор.

Но ты отводишь строгий взгляд.
Ты говоришь мне: «Всё в порядке».
«Ещё не вышло разнарядки» —
Твои глаза мне говорят.

«Но час придёт — тебя казнят
Огнём любовной лихорадки!»