Юрий Шевчук - Сольник

Волосатыми глазами шьют дела, куют детей,
Запрягают летом сани и похожи на людей.
Эй, прокашляй, вша живая, спой негромко под луной,
Как я на груди сарая спал счастливый и хмельной.

Снились времена другие, мир без дури и войны,
Девы стройные, нагие, парни — крепкие умы…
Что принес благие вести белый Ангел на крыле.
Все мы на перине, с песней, строим небо на земле.

Мусульманский месяц вышел,
Я дышу, гляжу в окно,
Предо мной арабских чисел
Неподъемное гумно.

В темноте деревня тает,
Месяц-бритва, зол и крив,
На меня соседка лает —
Вот такой императив.

На полях траву сухую
Жгут, и чтоб не погореть,
Я судьбу села старуху —
Обмочил овин и клеть!

Месяц тонкий, дикий, фавный,
Как кинжал, разбойный свист,
Целит в нас антидержавный
Мусульманский террорист.

Бабы у сельпо сквалыжат:
«Не украл бы лиходей!»
Спите, я насквозь вас вижу,
Коробицинских блядей!

Честь свою не потеряю
И не дам селу пропасть,
Хоть и пью, и хата с краю —
Все же я совхозна власть!

Рожденный ползать получил приказ летать.
«Какой летать? Я, братцы, неба-то не видел».
«Что за базар? С горы видней.
Не рассуждать, ядрена мать,
Чтоб завтра были, змей Петров, в летящем виде!»

Приполз домой, а там рыдает вся родня.
«Рожденный ползать, папа, он летать не может».
«Ах ты, щенок-интеллигент! Что отпеваете меня?
100 грамм для храбрости приму, авось поможет.
Есть установка всем летать, всем быть орлами,
А тот, кто ползает еще, тот, гад, не с нами.
Летать, наверно, я люблю, не подходите, заклюю!
Начальник все мне объяснил: „Я птица — Ваня!“»

С утра весь в перьях змей Петров ползет к горе.
Два санитара подтащили к облакам.
Начальство рядом в государственной норе…
Ужом скрутились потроха, злой санитар сдавил бока,
А он курнул и прохрипел: «Уйди, я сам.
Ну что ж, прам-пам-па-ра-ра-рам со всеми вами!
Эх, мать!..» Прыжок — и полетел куда-то вниз,
Но вот за что-то зацепился и повис…
Меж валунами облаков пополз, глядите, змей Петров
И скрылся где-то глубоко за небесами.

Мы вечно в пути, мы — голодное где-то.
Мы отчаянная, ненадежная жизнь.
За краюху безумного этого света
До последнего, парень, держись.
Крест на изорванной,
штопаной коже,
Под тельняшкою рвется и пляшет душа.
Я смотрю на живые и грязные рожи,
Дорогие мои кореша.

Без погоды, в дерьмо и кипящую воду
Вылетаем, надеясь успеть до зари.
Мы — недоеденная свобода,
Мы — солдаты удачи, судьбы звонари.
Крест висит на соленой
от прошлого коже,
Под тельняшкой горит и рыдает душа.
Чье-то небо целует наши пыльные рожи,
Чье-то небо нам отдается спеша.

Мы спасаем наш мир от дряни и порчи,
Заедая тоской и надеждою снег.
Мы стоим над могилою-пропастью молча,
Наблюдая, как в вечность ползет человек.
Почерневшая от предчувствий и страха,
Бьется жила на белом от боли виске.
Мы в последнюю, ночную атаку
Поднимаем себя с живота, налегке.

Играла женщина Джульетту.
Играла с чувством — бурно, смело,
ходила вкривь, фальшиво пела
и пропускала по куплету.

А умирала так визгливо,
что я заплакал о поэте.
Да, пьеса сыграна правдиво, —
печальней нет ее на свете!

Семь утра,
Превосходный рассвет,
Телевизор,
Похороны принцессы.
Моя харизма —
Бежать от алкоголизма,
Которого может быть нет.
FUNERAL,
Вестминстерское аббатство,
Торжество,
Пышной печали братство.
Princess Diana's Funeral!
Апельсиновый Паворотти,
Заработавший Элтон Джон,
Селёдка английской готики,
Бах, колокольный звон.
Великолепная музыка,
Канонические виражи —
Материальные миражи.
Подушка любимого Тузика,
Озабоченная королева,
Речь брата о главном,
А над ними Адам и Ева
В грехопадении славном.
Холодно и спесиво…
Овации домохозяйки,
Докера и прораба,
Парижское визави.
Красиво,
Хоронили простую английскую бабу,
Погибшую от любви.

Двадцать третье июля,
паук на окне. Не жарко.
Закат, как собачьи слюни,
как вино от святого Марка.

Эшли, Америка, Кеннеди,
фары, шуршащие прелести,
смех Мерилин и челяди,
бабочки, звезды, челюсти.

Вечер, как память мертвого,
как любовь еще не пришедшего.
Эшли — трава натертая.
Мисс Америка — сумасшедшая.

Она чуть пьяна, красивая,
в глазах — капли нежной грязи.
Беззащитная, не спесивая.
Непорочны слепые связи.

Он крут, он глядит уверенно.
Он Цезарь — войне, Нерон — сладости,
но не знает еще, что отмерено
ему и ей легкой радостью…

Двадцать третье июля.
Кондиционер, не жарко.
Вечер. Кровать. На стуле —
Евангелие от Марка.

Чулпан —
Дурман медовых голосов
Из легких.
Театр-день, театр-ночь,
Веревки.

Чулпан —
Чулан, где я не чую рук,
Не слышу тела.
Ты в темноте успела рассказать
Все, что хотела.

Чулпан —
Стакан хрустальный вылетел в окно,
Прозрачней смысла.
Я видел, как твое последнее кино
Сжигало числа.

Чулпан,
Я пьян, но только не коньяк
Тому причиной.
Ты объяснила мне, кто женщина сейчас,
А кто мужчина.

Разгребая ручищами воздух,
Выдвинув тела лестницу,
Покачиваясь над толпой,
В обнимку с гремящим голосом,
Кося лошадиными фарами,
Наполненный пьяными чарами,
Вскрывая штыками ног
Животы прыщавых дорог,
Шагает печальный Брок.
Вертикалится он, дон-кихотится,
Белозубо кокеткам скалится,
Наблюдая, как небо старится,
Как каналы тоской беломорятся.

Десять лет, как живем вдвоем,
Хотя встречи кротки и кратки.
Наш роман не гора — водоем,
Дышат вместе клочки и заплатки.
Но если есть под душой перина,
Это ты, Катерина.

Если душ есть, песок и море,
Значит, есть Секре-Кер в Париже.
Чту печаль в твоем нежном взоре,
Мы с тобой то дальше, то ближе,
Но если моет мне кто-то спину,
То это ты, Катерина.

Добрей тебя и нежней — не видел.
Верный друг, для родных — святая.
Ничем Бог тебя не обидел,
Но я вечно бегу от рая.
Кто звезда украинского сплина?
Конечно ты, Катерина.