Юрий Шевчук - Сольник

— Предчувствие…

Люди на ветках,
люди в витринах,
Люди на людях,
дворцовых решётках,
Гибнут на паперти,
тонут в перинах
Окон,
весь мир умирает на стёклах
Первой любви
и последней измены.
Стены,
набухшие трещины-вены,
Солнце,
клинком перерезав аорту
Готтской зиме,
поднимает когорты,
На Невский,
Сенатскую,
Выиграна сеча,
И власти доспехи
ложатся на плечи
Весны,
Торжествует шагреневой кожей
Хлеба и «зрелищ» — голодных прохожих!
И трудится жизнь
в сексуальном угаре,
Разлагаясь в мозгах,
казино,
тротуаре,
В машинах,
в метро,
в многоблочных коробках,
На окнах дисплеев,
в зачищенных глотках,
В тебе и во мне,
в тебе и во мне
Весна…

И даже чудовище
масти глиста,
С розовой гадостью
вместо хвоста,
Вылезло к солнцу
отравленным сердцем,
смертельной слюною,
раздавленным перцем,
Сквозь ахи и визг расфуфыренных дам,
По травке газона,
Асфальта — ногам
Сумасшедшая крыса, бредовая мразь,
прорвавшийся чирий,
порочная связь.
Прыгнула вверх,
закружилась в вальсе,
Жмурясь на небо в друидовом трансе,
Как девочка в классы,
игривый котёнок,
Как ласточка
в облаке смятых пелёнок.
В листве прошлогодней играет часами
отравленной жизни,
как чёрт с небесами,
Как ты с небесами,
как он с небесами…

Война.

Есть ли звёздное небо в тюрьме?
Родина между замком из песка
И пятизвёздочным номером отеля
Воспоминания на парашах
Макароны, картошка
Хорошо хоть реснички сняли
Хоть дышать стало немножко
Хорошо, что не двадцать
По телевизору — наркобароны
Хозяин правильный
Шесть по нарам
И всего три шестёрки
Жёлтые стены крашенные, в ожидании Годо
Срок — восемь лет зимы
Спящие медведи в берлогах ждут своего УДО
Кухонные убийства, аварии
Чужие мобильники
Бесконечная камерная музыка счастья
Это — мы.

Оглянулся, все тихо, хвоста вроде нет.
Колодец двора, яма черного хода,
Заколочена, черт бы побрал этот свет,
Липнущий сверху чухонским уродом.
Выход — гнилая пожарная лестница —
Хрупкая, сволочь, и окна вокруг.
Ползут этажи так убийственно медленно
Мимо дрожащих, израненных рук.
Что пялишься, дура, я ведь не голый!
Я не к тебе, я не бабник, не вор!
Я — террорист! Я — Иван Помидоров!
Хватит трепаться, наш козырь — террор!

Гремит под ногами дырявая крыша,
Ныряю в чердачный удушливый мрак.
Пока все нормально. Голуби, тише!
Гадьте спокойно, я вам не враг.
Вот он — тайник, из него дуло черное
Вытащил, вытер, проверил затвор,
Ткнул пулеметом в стекло закопченное,
В морды кварталов, грызущих простор.
Гул голосов снизу нервною лапою
Сгреб суету в роковые тиски.
Скучно вам, серые? Щ-щас я накапаю
Правду на смирные ваши мозги.

Замер народ, перерезанный болями,
Дернулся, охнул, распался на визг.
Моя психоделическая какофония
Взорвала середину, право, лево, верх, низ.
Жрите бесплатно, царечки природы,
Мысли, идеи, все то, чем я жил.
Рвите беззубыми ртами свободу,
Вонзившуюся вам между жил.

Люди опомнились, опрокурорились,
Влезли на крышу.
— Вяжи подлеца!
— Я ж холостыми, — харкая кровью,
Он выл на допросах, из-под венца.
— Ради любви к вам пошел я на муки,
Вы же святыни свои растеряли!
— Нечего, падла, народ баламутить!
Взяли и вправду его…

Тра-та-та-та!

Больница белая
Забылась в бледных снах.
Храп,
Стянутый бинтами,
Койки,
Конечности в застиранных пижамах,
Шорох…
Прах…
Лишь взрывы бреда одинокого
Пугают привидения-болезни,
Слоняющиеся в стеклянных коридорах.
Усталые медсестры,
Раскинув крылья рук,
Застыли на плечах
Стреноженных столов,
Пасущихся среди
Амбулаторных карт и средств леченья…
Мученья позади, все внове.
Я в белой упаковке туалета
Курю
И наблюдаю,
Как пожирают первый снег
Делящиеся клетки крови.

Рождество, ночная пьеса, декорации из леса,
Клюквенный сироп из крови да приклеенные брови.
Одиночество из глины, бутафория из тела,
Души пенятся от мыла, на щеках прыщи от мела.

Из папье-маше — клише .

Ватой — облака неволи, вот семья, а вот пещера,
Недоученные роли, на пупах свернулась Вера.
Марля снега, звезд софиты, разбежались неофиты,
Режиссер кричит и злится (тоже хочется напиться).

Посмотри на эти рожи — в чем-то все творцы похожи.

Спонсор рядом с Барби мертвой,
целлофан, тузы, шестерки,
Крики, пыль, суфлер, фольга — ее куриная нога.
За кулисой ждут войска с деревянными мечами,
Вождь с прибитыми лучами чешет дулом у виска.
Не держава, а доска, не победа, а тоска.

Дан звонок, поплыли сцены, в зале грустная страна,
Мрачно смотрит на Надежду, Веру и Любовь она.
Мат стоит над Палестиной, рев зверей, гора картона,
Роды, тайные причины, реют флаги из бетона.
Все дары волхвов украли, ясли оружейной стали
Утащил голодный сторож, как сыграть нам пьесу,
Боже?
Ослепительных приборов нужно больше, господа,
Чтобы толще засияла Вифлеемская звезда!

Электричество поели да пожрали провода .

Я грущу, смотрю спектакль, третьим планом
В глубине —
Заспиртованный младенец спит в петровской
Колыбели,
Улыбается метели и подмигивает мне…

Сегодня все мы символисты,
Футуристы, имажинисты.
Вакханалия эзотерии.
Картонные самоцветы, фонарики эпох,
Пьеро — домино,
На коленях Светы и Марии.
Крашеные постмодернисты
Откупоривают вино.
Даже в попсе сегодня есть что-то от декадентов,
Всеобщее самоубийство,
Коллективный теракт петард,
И усиливая тайну момента,
В каждом рту надрывается бард.
Маскарад, фантики, мишура,
Детство человечества, даже душа вора
Сегодня жаждет идеализма.
Даже руке убийцы противен вид топора.
Даже лицо президента (Странная метаморфоза)
Срывает аплодисменты,
Декламируя про шипы и розы.
Про небеса туманные, бесснежные,
Про поцелуи и объятия нежные…
С чем поздравляем мы, старик, друг друга,
Рот вяжет кислым петербуржская метель,
Как дорожим мы ограниченностью круга,
Но где она, рождественская ель?
Я наблюдаю, как штурмует праздник город,
Шутихами до слез ослеплена,
Иллюзия приподнимает ворот —
Забытая старуха у окна.
Чей дом напротив.
И от мысли ёжась,
Что в чем-то праздник и война похожи,
Я виски пью, массируя виски.
Изнанка праздника — убийство одиноких.
Здесь пустота нас режет на куски.