Юрий Шевчук - Сольник

Я не знал живого Марковца,
Я его увидел только мертвым.
Возле президентского дворца,
Перед грозным небом — пулей стертым.

Я снимал на видео фасады
Обожженных лиц и душ бойцов.
Где, какие отольют награды
Для уже ненужных храбрецов?

И с погон погибшего срывая
Звезды, будто злое небо с глаз,
Мне солдат их протянул, кивая:
«Вот, возьмите — память вам от нас.

Не забудьте эту грязь — дорогу
К смерти в унавоженной глуши,
У него две дочки, все же к Богу,
Видно, он отчаянно спешил».

У Минутки, возле медсанбата,
Где по пояс рваные дома,
Видел я сгоревшего комбата
И державу, полную дерьма.

Дома у меня на книжной полке
Эти звезды до сих пор болят.
Капитана Марковца — осколки,
Всех доставшихся сырой зиме ребят.

Ту войну нам этой не исправить,
Пусть всё перебили, что потом?
На госдаче мемуары править…
Или же остаться с Марковцом.

Безразлично и малопонятно
На просевшем от солнца снегу
Мертвецы, как родимые пятна,
Улыбались, застыв на бегу.

Необычные рифмы и позы
Отражались в зрачках странных глаз,
Как игра, как бумажные розы,
Как интимное напоказ.

Как разбросанные парашюты —
Оболочки, шелк, стропы тел,
Где сухую солому — минуты
Гонит ветер в слепой предел.

Души в небе, играя, быть может,
Наблюдают судьбу за мной,
Как дрожу я от мысли — тоже
И готовлюсь к войне иной.

Я держал его руку, я был рядом с ним,
Когда во дворе умирал первый снег,
Когда выполз на крыши слепой черный дым,
Когда темной материей стыл человек.

— Я умру без любви, не молчи — говори.
Еле дышит печальное пламя свечи,
Топот клеток и шепот шагов у двери,
Расскажи мне, в чем смысл войны — не молчи

Чуть колышется пламенный огненный лик.
Плоть его — звуки, запахи, ветер и свет.
Божий звездный посланец, младенец-старик:
— Я устал, отвечает, жаль времени нет.

Жаль, что тело моё не склюет вороньё,
Не воскреснет потом под ольхой во дворе,
Жаль, свобода любить, умирать — не моё,
Смысл каждой войны спрятан в каждой игре.

Ангел обнял меня светлым алым крылом,
На мгновение вспыхнуло небо небес,
Выбирай, — улыбнулся, вздохнул и исчез…

А потом потемнело, потом рассвело.

Проститутки на Сен-Дени,
старушки — гипсовые обломки.
В их поседевших зрачках
героическая беспечность
и гипертонические ломки.
Пластиковые шубы, хлысты, ремни,
дряблые животы,
подагра и бесконечность.
В их глазах сохнет
былая мужская похоть.
Пенсионеры — постоянные клиенты.
Поддерживая старичков за локоть,
они помнят их юношами.
Теперь — больше матери, чем жены,
заботливо укладывают морщины
в розовые капюшоны.
Умирающие парижане,
покупая кровавые рты,
прически — ветры,
инсульт и тепло,
крашеные лица.
Эти, когда-то норманны и готы,
не одолеют уже
километры жизни
до великолепной гибели Европы,
до Канн и Ниццы…
А теперь на Сен-Дени
только гаснущие огни.
Сена — парижская дырявая вена
убаюкивает, грезит, прощает.
Старики не кончают,
у них изо рта — пена.

В новом районе, бывшем загоне,
вырос огромный цементный кокон.
Серая пыль, затвердев в бетоне,
схватила и держит тысячи окон,
тысячи стенок, балконов, дверей,
тысячи вечнозеленых людей,
тысячи разнокалиберных глаз,
тридцать тысяч зубов и пять тысяч фраз.
Стилизованный внук Корбюзье
с Ван Дер Рое:
небо — два с половиной метра,
очередной рывок домостроя —
девять квадратов на человека!
Пищеводы подъездов, давясь, пропускают
тысячи тонн живой биомассы.
«Нам луше не надо» — это считают
передовые рабочие классы.

Тысячи кухонь каждое утро
жарят на нервах куриные яйца.
В тысячах спален каждое утро,
нежно сопя, заплетаются пальцы.
Здесь ежедневно кого-то хоронят.
Через неделю — горланят свадьбы.
— Не стой под балконом — горшочек уронят!
— Легче, родной, не провалилась кровать бы!

Одиночество здесь — царица досуга,
среди соседей — ни врага, ни друга,
вон, бабка грустит, опадают бока,
нет ни овец, ни козы, ни коровы,
ей на балконе завести бы быка,
а то на кой хрен такие хоромы?
Я тоже живу здесь, в квартире сто три,
и у меня двенадцать замков на дверях.
Я закаляюсь летом без горячей воды
и размножаюсь зимой при электросвечах.
Я замурован в этом каменном веке,
переварен железобетонным блоком,
я наблюдаю — как в сжатые сроки
сосед убивает в себе человека.

А миллионы мечтают об этой крыше,
нем им покоя под залатанным небом,
в тысячи глоток — граждане, тише!
Ведь я помню, когда мы делились хлебом,
делились солью, посудой, дровами,
ходили к соседкам за утюгами,
слушали хором футбол и хоккей,
короче, были, были…

В одиннадцать утра
на Красной площади
(как странно, где я?)
стоял на Лобном месте
с чашкой кофе и сигаретой,
рассматривая
беспомощные животы стрельцов,
Петра угрюмого на месте Мавзолея,
кумач революционных,
четвертованных,
остриженных в квадраты молодцов.
Музеем историческим смотрел я это утро.
Космическим дышала площадь,
я вновь — рождение поэта.
Спина кремлевская —
Буденновская лошадь, Гагарин,
чья-то злая камасутра.
И вот
прощенное, моченое пространство,
ограниченное властью,
стало частью,
моей любимой чашкой кофе
с сигаретой.

Летчик в самолете говорил о птицах,
погружались в землю медные огни.
Может быть, нам, друг мой, больше не садиться,
разделить с пернатыми оставшиеся дни.

Ангелы и бесы, черти, херувимы,
ты в окно влетела, села на постель.
«Как наш сын? — спросила. — Под звездой одни мы».
Я смотрел на рамы сбитые с петель.

«Хочешь, полетели — покажу, где свили
Мне пространством время, оглянись, чудак».
Мы бродили в странном, параллельном мире —
В сказке или детстве, но, увы, не так.

Ветрами влекомы зеркала, машины,
нет границ у слова, с правдой слита ложь,
серебро Шагала — вещие картины.
«Где мы?» Улыбнулась: «Все потом поймешь».

И в небесном Храме плыли наши лица,
Феофан расписывал так иконостас…
Летчик в самолете врал о райских птицах,
а в иллюминатор улыбался Спас.