Фердинанд Фингер - Избранное

Сыну Георгию

Издалека увидел их в тот день.

Увидел я на расстоянии далеком,

Лежу – одесская-еврейская шпана,

Мне восемнадцать – я в окопе неглубоком.

Артподготовкою растерзана земля,

И поля нет на ней, одни воронки.

Метелки ковыля промерзли на ветру,

И в воздухе свистят то пули, то осколки.

Промерзшая земля, от страха рвота,

Зажат противотанковый в руках,

Направо – слева закопалась рота,

И ожиданье смерти всех вгоняет в страх.

Глаза повыше бруствера нам не поднять,

В лобешник пулю получить здесь не задача,

А снайперов немецких и не сосчитать.

Лежим, от холода трясемся, чуть не плача.

Я думал – их немного, а их тьма.

Рассыпались на расстоянии, как блохи.

Сперва подумал, здесь управлюсь я,

Дела мои сейчас не так уж плохи.

Пристрелян в поле каждый сантиметр,

Напротив нас немецкая траншея,

Они-то знают, «Тигр» не подведет,

Он над окопом не раскрутится и не сломает шею.

Разгонятся прыжком через окоп,

Пройдут, как в масле нож проходит.

У нас же сделают совсем наоборот,

Раскрутятся и в землю вгонят

Пройдут и не затронут свой окоп,

За ними и поднимется пехота.

Остановить, поджечь нам эту сталь,

Такая в СССР о нас забота.

Ведь если мы пропустим, будет штыковой,

За танками попрячется пехота.

И прямиком в окоп к нам свалится она.

А в штыковой лицом к лицу так неохота.

Мой друг в ячейке рядышком дрожит.

Его я не виню, он умирать не хочет,

Винтовка рядом деревянная лежит.

А настоящую в бою добудь – жить хочешь?

Мороз, покрытый снегом черный наст,

Еще подарочек на нем лежит передо мною,

Он руки-ноги вверх поднял, закоченел,

А ворон глаз выклевывает дробью ледяною.

Вот блохи уж не блохи вдалеке.

Чудовищным вдруг скрежетом заскрежетали,

На каждой кочке ямы дула вверх и вниз.

Кто там внутри – от пуль себя застраховали.

Дыра в стволе, когда качнется вниз,

Шядит в тебя угрозой преисподней.

Такого ужаса, наверное, не пережить

Без веры, что спасен я буду волей Божьей.

Сейчас я вспомнил бабушку свою.

Она с молитвою пред Богом представала.

Просила Бога, чтобы внука защитил,

И в вере в Бога так меня и воспитала.

И с этой верой я неправду должен победить,

Раз верю в Бога – трусить не пристало.

Я должен эту сволочную сталь убить,

Я должен дальше жить, во что бы то ни стало.

Вот он перескочил, как заяц, свой окоп.

Над нашим уж хотел перекрутиться,

А я ему из противотанкового в лоб,

Нет, не попал, того, что ждал, уж не случится.

Ну, слава Богу – длинный был окоп,

Нашли мы пару метров, чтоб укрыться,

А сволочуга все крутил, крутил,

И ведь не мог никак остановиться.

Но вот подумал, что уж все мертвы,

Пошел вперед, за ним немецкая пехота,

Имел всего минуту я, чтоб дальше жить,

Гранату в зад ему, огня дождался взлета.

Пока горит, гранатами назад в пехоту,

Она остановилась, увидав горящий танк.

И повернули вдруг назад, наверно, неохота.

А наши из окопов в спину им строчат.

По линии по всей горят десятки танков,

Немедленно пошла атака – тот кровавый бой,

Кто выйдет из него, покажет время,

А там посмотрим, кто из нас уж мертвый, кто живой.

И друг мой верный из Одессы-мамы,

Новейший шмайсер изучает, просто смех.

Системы этой он совсем не понимает,

В сравненье с деревянной – вовсе и не грех.

Окончилась война – израненный, домой,

А бабушка и мама ждали на дороге.

И я спросил, не помнят ли они,

Когда «Костлявая» на самом на пороге.

И мне был назван этот день и час,

Когда кровавый бой – атаки завершились,

Они провидцы – чувствовали все,

И на коленях в этот день обе за меня молились.

Молитвой близких, любящих тебя,

Ты будешь защищен небесной мощью,

Ты ею дорожи – она покрепче, чем броня,

Она доходит к Господу и днем, и ночью.

Война. Осенняя промозглая погода,

За сеткою дождя не видно ничего.

И глинистою грязью, слякотью полна дорога,

И от нее спасенья нет ни у кого.

На ней и хрип, и храп людской и лошадиный,

Он раздается над восточной стороной,

И отступленье, отступленье, отступленье.

И это хуже, чем последний смертный бой.

Дорога не дорогою, и вьется, как змея,

И всасывает в грязь свою людские души,

Воронками истерзана, траншеями исчервлена,

А на десятки километров там ни сантиметра суши.

Дорога не дорогою, и вьется, как змея,

И всасывает в грязь свою людские души,

Воронками истерзана, траншеями исчервлена,

А на десятки километров там ни сантиметра суши.

Здесь трубы деревень стоят в щемящей голости такой,

Здесь бесприютность, голод, холод, неизвестность.

Здесь карк вороний раздается над толпой,

Отчаяньем и матом вся покрыта местность.

Вот вдруг затор. В колдобину попала пушка.

В упряжье там попала тройка дохлых лошадей.

И постромок, освободившись от оглобли перелома,

Хлестает по лицу скопившихся людей.

Бедняги рвутся из последних сухожилий,

В канаве слышится отчаяннейший мат людей,

«На нет и спроса нет, а ну, их на хуй»,

Бросают пушку вместе с трупами издохших лошадей.

И бесполезные своею прошлой жизнью,

Ты погляди – подряд, подряд, подряд.

И тут и там Т-тридцать четверки,

И «Тигры», «Фердинанды», перевернутые здесь лежат.

Вдруг крик: «Ложись, ребята, воздух!!!»

И в грязь лицом десятки тысяч вдруг.

Лежат, спиной прикрытые от смерти,

Лежи, терпи и не дыши, мой друг.

Десятки тысяч словом, словно пулей, уложили,

А пуля убивает только цель одну,

Евангелие здесь только применимо,

Одним лишь словом уложить несчастную и рваную толпу.

У летчика земля, как карта на планшете,

Прямой наводкой бьет наверняка,

А там среди солдат и старики, и женщины, и дети,

Но ведь чужие старики, и мать, и дети, и жена.

Прошла атака, люди поднималися из грязи,

Война, собака, что ты сделала с людьми?