Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

Россия! Из грозного бреда
Двухлетней борьбы роковой
Тебя золотая победа
Возводит на трон золотой…

Под знаком великой удачи
Проходят последние дни,
И снова былые задачи
Свои засветили огни.

Степей снеговые пространства,
Лесов голубая черта…
Намечен девиз Всеславянства
На звонком металле щита…

Россия! Десятки наречий
Восславят твое бытие.
Герои подъяли на плечи
Великое горе твое.

Но сила врагов — на закате,
Но мчатся, Святая Земля,
Твои лучезарные рати
К высоким твердыням Кремля!

Помнишь: вихрь событий
И блестящий крах…
Много было прыти
У тебя в ногах.
Но по воле рока
С помощью Читы
До Владивостока
Докатился ты.
Позади теплушка,
Позади — вокзал.
В штатском — прямо душка
Грозный генерал.
Томной «бедной Лизой»
Постучался к «ним»:
«Мне важна лишь виза,
Остальное — дым!..»
А затем свобода,
Радостная дрожь…
«Странно, с парохода
Город так хорош!
Что же хмурит, братцы,
Светлых мыслей нить?» —
«Цена… 320…
Раньше бы купить!..»

В теплушке у жаркой печки
Офицерши варят обед.
Жарко и гадко. Свечи
Скупой колыхают свет.
Едут всё дальше-дальше:
Гонит мужей большевик.
У генеральши
Нервы и нервный тик.
Сердится важная дама:
«Плебейки! Проклятый чад!..»
Врагини молчат упрямо:
У каждой по пять галчат.
Но в сердце любой — иголки,
Назревает переворот:
«Стащить ее с верхней полки
И мокрой тряпкой — в рот!»

Ах, я устала от этой скромной,
Тихой и бедной жизни вдвоем!
Тихо иду я Плющихой темной,
Белый песец на плече моем.
Что мне лукавить! Ведь знает сердце:
Грешным желаньям потерян счет.
Кто-нибудь стукнет в заветной дверце,
Станет желанным и увлечет.
Дома же книги и он над ними…
Жалкие книги о счастье всех!
Словно подвижник в жестокой схиме, —
Даже обидеть такого грех.
Я целовала твой каждый пальчик,
Слезы и муку в душе тая…
Я ухожу навсегда, мой мальчик,
Ты ведь поймешь и простишь меня.

Ржаная краюха сытна,
И чавкают крупные зубы.
Желтеет кайма полоша…
«Товарищ, ухлопать козу бы!»
Козу ли? Охотничий нож
Я все-таки двигаю ближе.
Мурлычет, смеется, подлец!
И губы шершавые лижет.
И дальше, друзья и враги,
По шпалам шагаем упруго,
Пугаясь тигровой тайги
И также — не меньше — друг друга.

Мои сады окружены пустыней,
Ее рука над ними, надо мной,
И полночью, когда земля остынет,
Я чувствую ее песчаный зной,
Я чувствую дыхание пустыни.

И ведаю, приблизится конец.
Свернут листы и почернеют клены,
И дом замрет, как высохший мертвец.
Погибнет сад цветущий и зеленый,
Когда ему и мне придет конец.

Но я сажаю новые цветы,
Но я ращу любимейшие злаки,
И на огне, на белые листы,
Карандашом бросаю эти знаки…
К чему мне дом, сады, мои цветы?

Но смертный слаб. И надо мне любить,
Чтобы забыть идущие минуты,
Когда пески придут меня убить,
Когда придет неведомый и лютый…
И счастлив я, умеющий любить.

Но полночью, когда прохладен мрак,
Я чувствую пустыню и в тревоге
На этот лист кладу за знаком знак.
Бессилен я, бессилен рок убогий:
Мои сады, мой дом — объемлет мрак.

Падает белый снежок
Здесь — в тишине заокошечной.
…Я о тебе, мой дружок,
Я о тебе, моей крошечной.

Вот всепокорность моя —
Ласковость песенки простенькой.
Снег застилает поля
Голубоватою простынькой.

Конь мой бежит над рекой,
Рвут валуны из оглобль его.
В сердце снежинок покой,
Сердце снежинок незлобливо.

Трудные будут пути,
Но до конца их изведаю.
Радостно к милой прийти
Гордым и с гордой победою.

Где-то у белых Онег
Ты — опечаленной Ладою.
Может быть, это не снег,
Может быть, я это падаю?

Зачерпнуло солнце медным диском
Задымившей ленты Иртыша.
Ветер машет опахалом близким,
Сенокосом берега дыша.

Под кормой расплавленная бронза
Вспенилась, янтарно закипев.
Мужичок, переодетый бонза,
Затянул заплаканный напев.

И, посыпав розовою пудрой
Облаков плавучие холмы,
Умер вечер — чужестранец мудрый, —
Не снимая голубой чалмы.

И, считая маленькие звезды,
Думаю, внимая комару:
— Сумрачный и тосковавший прежде,
Все-таки я хорошо умру.

Старинная керамика — амфора
С изображением святого Христофора:

В шерсти, с когтьми и с головою пса —
Угодника избрали небеса.

Сказал Господь: возьму себе урода.
Пусть жалкая послужит мне природа,

Пусть знают все — и зверь, и раб, и тать,
Что Бог везде умеет расцветать.

Я злак души взращу, как огородник,
И будет в сумрачном страшилище — угодник.

Но плакался, приявший приговор,
Собакоглавый инок Христофор.

Слезу отер и шел путем Господним,
И был посмешищем в упрямом дне сегоднем,

Чтоб за тоски глаза изъевший дым
Не тлеть в веках и нам сиять — святым.

Проповедую строгую школу
На отроге угрюмо-гористом,
И дикарь, отрыгая юколу,
Называет меня футуристом.
Прибежит гимназист и похвалит,
На зрачки опуская ресницы,
Но со мной не скучает едва ли,
Посидит и спешит извиниться.
Быть бы женщиной, плакать сугубо,
Но какая же я Ниобея?
И кусаешь язвящие губы;
Словно вещь, замурован в себе я,
И кажусь дискоболовым диском,
И не знаю, не чую, не чаю,
И о вас, удивительно близком,
С декабря утомленно скучаю.

Изогнутая, выпячив бедро
И шлепая подошвами босыми,
Тяжелое помойное ведро
Несет легко ступеньками косыми.
Подоткнутою юбкой обнажив
Изгибы икр, достойных строгой лепки,
Сошла во двор. Меж шлюх и сторожих
Уже звенит задорно голос крепкий.
И встречному швырнет она успех,
Со спелых губ скользнувший, как гостинец
Велев сравнить с закутанными в мех
В фойэ, в садах и номерах гостиниц.
И думаю, читая тридцать строк,
Накривленных измотанной эстеткой,
Что мужики, толкая в потный бок,
Зовут ее, веселую, — конфеткой.