Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

Ничего не знаю, какая вы!
(Видел раз в двенадцатом году.)
Переливчатые цвета и вы,
Отраженная в голубом льду.

Поэтому какая у вас комната,
Как вы открываете глаза?
Я бы всё это мог выдумать (гном на то!),
Но этого нельзя…

Ночь. Ветер. Знойный и ночью.
(Летают светящиеся мухи.)
Пляска шаркающих туфель волн.
(Мои глаза электрически сухи.)
Ветер. Прибоя и вой, и вол.

Сейчас поплыву, волной освечен,
Буду клубить под собой межу.
Вал, откатясь, обнажает плечи
Не человеку уже — моржу.

Фыркаю. Камень схватил за спину.
Солоны губы. Давай! Давай!
И выгибают кошачью спину
Волны на каменный каравай.

Может быть, вглубь и торпедой до дна,
Вытянув рук голубой бугшприт,
Чтобы взорвать тот чертог подводный,
Где фосфорический свет зарыт.

Верблюд в песчаном караване, я
Покачиваюсь от ороби:
Под грохотом завоевания
Всплывают голубые проруби.

А вы сейчас пьете чай,
Прищуриваясь на строчки,
И мне — от морей — различать
Маркизетовые цветочки.

Хорошо, что вы есть, что ваш
Голос слышен до океана,
До страны, что живет, жива
По Евангелию Иоанна.

И стихи вам и петь, и вить,
Их за тысячи верст не спрячете!
Мне в ладони мои ловить
Метеоровые их мячики.

Я стою на огне росы,
Я на берег себя причалил…
(Вы станете — ну да, часы! —
Ведь девятый у вас вначале.)

Ночь.

Субтропическая, синяя, жаркая.
Как танцующие слоны,
Шаркают волны.
Волны,
Отпрыгнувшей прочь,
Голубоватый песок.

Ночь.

На мысок
Берег хвост опускает драконий, иглистый —
Шаткий от крена, —
Парус контрабандиста.

Ветер. Прожектор. Сирена.

Я одинок, без близких и друзей,
Целую очи моего искусства;
Придет толпа — я говорю:
«Глазей!» Придет поэт —
«Товарищ, знаю вкус твой!»

А может быть, стихов из тысячи
Кремневых два бессонное терпенье
Кладет в карниз — простые кирпичи
Собора, загудевшего от пенья.

И голуби свистящий свой полет
Смахнут с крыла и рядом заворкуют,
Ведь сердце обреченное поет,
Не требуя награду никакую.

На Каланчевской пять, квартира три,
Жил человек. Труслив, к тому ж развязен.
На желтом лбу его цвели угри,
Воротничок всегда помят и грязен.

Но полночью пришел к нему Господь,
Он милосерд, иль с неба видно проще, —
И до утра, и до рассвета вплоть
Сияло в комнате, как в снежной роще.

И стало так. Он жил теперь в пустом
Пространстве рокота и вихревого гула,
А по ночам беседовал с Христом
В саду, у склона горного аула.

И раз Христос сказал, сияя весь
(Они тогда к ручью сходили вместе):
«Ошибся я, тебе бы жить не здесь
И не теперь, а лет назад на двести!»

И с Каланчевской пять, квартира три
Поднял его и отослал в былое,
И встретил он румяный свет зари
В избе, в скиту, в лесу у аналоя.

И память старца праведного чтим,
Не ведая, не знающие крылий,
Что вот прошел он спутником твоим,
Что с ним вчера еще мы вместе жили.

Глухое «у-у» закинуто протяжной
Сиреной невидимки-маяка,
И тяжело своей холстиной влажной
Повис тяжелый парус моряка.

Вершин расплывчатые очертанья,
Долин дымящиеся закрома,
Где спрятаны в скалистые гортани
Печами обогретые дома.

Где женщина, поджаривая рыбу,
Смеется, к гостю повернув лицо,
Где ночь, ворча, приваливает глыбу
Тумана на дощатое крыльцо.

За мглою — мгла! Сквозь острые проколы,
Распластаны на замшевый экран
(Подобие кровоточащих ран!),
Огней разбрызганные ореолы…

Туман,
Туман,
Туман…

В отеле, где пьяный джесс
Сгибает танцоров в дуги,
Еще говорят прэнсесс
В крахмальных сорочках слуги.

И старенький генерал
(О, как он еще не помер)
Рассказывать про Урал
Стучится в соседний номер.

И пища еще нежна,
И вина сверкают, пенясь.
И маленькая княжна,
Как прежде, играет в теннис.

Но близит уже судьба
Простой и вульгарный финиш,
Когда ты из Чосен-банк
Последнюю сотню вынешь.

И жалко нахмуришь бровь
На радость своих соседок…
К чему голубая кровь
И с Рюриком общий предок?

Для многих теперь стезя
Едва ли сулит удачу.
Мне тоже в Москву нельзя,
Однако же я не плачу!

Но вы — вы ведь так нежны
Для нашей тоски и муки,
У вас, голубой княжны,
Как тонкие стебли — руки.

И львы с твоего герба
Не бросятся на защиту,
Когда отшвырнет судьба
Последнюю карту битой.

И ужас подходит вплоть,
Как браунинг: миг и выстрел…
А впрочем, чего молоть:
Сосед-то — любезный мистер!

У причалов остроухий пинчер
Водит нынче тоненькую мисс.
Англичаночка, не осрамитесь,
Не для шкуны же папаша вынянчил!

Рыжий боцман выплюнул табак,
Рыжий боцман подмигнул подвахте:
«Этакую ежели на бак,
Ну-ка, малый, выдержишь характер?»

Хохотала праздная корма:
«Не матросу сватать недотрогу!
Глянь-ка, боцман, чертов доберман,
Что ни тумба, поднимает ногу!..»

Лучший виски — уайтхорсвиски:
Белая лошадь, по-английски.

Умирает ли в тифе лиса,
Погибает ли дрозд от простуды?
Не изведает сифилиса
Даже кот, похудевший от блуда!

Вы — шутник. Папироса во рту,
Под большой электрической лампой
Отмечаете люэс, ртуть
И ломаете горлышки ампул.

И на беглую спутанность фраз,
На звенящую просьбу вопроса
Улыбаетесь: «Даже Эразм —
Роттердамский! —
Немного без носу!»

Я пишу рассказы
И стихи в газете,
Вы кроите платья
В модной мастерской.
Прихожу домой я,
Пьяный, на рассвете
С медленной и серой
Утренней тоской.