Арсений Несмелов - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.I : Стиховорения и поэмы

Ты сказала: «Ну вот… завтра утром. Придете проститься?
И хотите ли вы, чтоб писала я вам иногда?
Впрочем, вечер велик… С вами лодка… И может случиться,
Что последняя ночь не отпустит меня никуда».

Я ответил: «О нет! Ни прощания у парохода,
Ни открыток с чужих и неведомых мне островов,
Что напрасно таить? Нам обоим нужнее свобода;
Чтобы вас сохранить, я навеки проститься готов».

«Хорошо!» — И легко я пожал загорелую руку
И ладейка моя закачалась на синей волне.
Так бестрепетно мы обрекали себя на разлуку,
До сих пор этот час горькой музыкой слышится мне.

И, кивнув головой, ты исчезла в стеклянной кабине,
Где английская речь, где кому-то визжал граммофон.
Море млело в заре. Над его безмятежной пустыней,
Темно-синей уже, опаленно синел небосклон.

Очерк яхты чернел, уплывал, умалялся печально.
Я всё ждал, сторожил, не появится ль твой силуэт,
А за лодкой моей, за кормою, звеневшей хрустально,
Расплываясь, бежал золотой и сияющий след.

Он пылал, он горел — так случается часто в июле,
С легких весел моих падал жидкий огонь голубой,
Друг для друга тогда мы с тобой навсегда потонули
В нарастающей тьме ночи огненной и колдовской.

Но как мужественно это пение мудрой печали,
С ней и жить хорошо, с нею будет легко умирать.
А иначе случись, мы бы счастливы были едва ли,
Да и этих стихов никогда бы мне не написать!

У твоей звоню я двери,
В снежных хлопьях весь.
Заблудившийся, я верю,
Что еще ты здесь.

Что любимый голос встретит,
Голос стольких клятв,
Что всю душу мне осветит
Засиявший взгляд,

Что опять отдамся взгляду,
Счастью моему,
И войду, и рядом сяду,
Крепко обниму.

Ожиданья срок огромный,
Тяжесть мигов-гирь…
Почему за дверью темной
Не твои шаги?

Кто глумится, брызнув светом
В щель дыры дверной,
Говорит, что «В доме этом
Нет давно такой»?

Знаю, знаю! Снова бреду
Отданный во власть,
Я хочу хотя бы к следу
Милому припасть.

Ах, не так ли пес отсталый
Ищет милых ног?
Хоть на срок пустите малый
Через ваш порог!

Запах счастья, зов единый
Я в душе таю,
Потерявший господина,
Госпожу свою!

И, единственный из множеств,
Изо всех — один,
Он рассеяться не может
В пустырях годин.

Прочь с дороги! В вашем склепе
Сонм моих потерь!
Но с железным лязгом цепи
Пасть смыкает дверь.

«Сумасшедший, или пьяный!» —
Говорят за ней,
И пылает круг багряный
В голове моей.

Был яркий полдень. Обжигало
Морозом непокрытый лоб.
Медлительно толпа шагала.
Серебряный качался гроб.

Звучал высокий голос в хоре,
Взлетал и, улетая, гас, —
Так чистый плач взносило горе
В последний расставанья час.

Затихла улица тревожно,
Настороженно замерла, —
В любое сердце осторожно
Входила острая игла.

Как раскаленное железо,
Терзал вопрос сердца людей:
Зачем жестоко перерезан
Цветущий стебель юных дней?

Печать тоски была на лицах,
И был мороз, и полдень был…
И ветер смерти на ресницах
У женщин слезы леденил…

Зимний день светил в окошке скупо.
Я издрог — пришел издалека.
…Лобзик, сверла, верстачок и лупа, —
Оловянный глаз часовщика.
Мучила какая-то забота,
Тягостью большое обременя.
Жаловался я, а он работал,
Слушая внимательно меня.
А потом, расстроенный рассказом,
В огорченные мои глаза
Заглянул своим стеклянным глазом
И, качая головой, сказал:

«Вы в скитаньях — маленькие дети,
Нам бы вечный сетовать черед,
Ибо скоро два тысячелетья,
Как рассеян избранный народ.
Обмелело, расплескалось море,
Но всё так же солоно оно:
Наше горе — это ваше горе,
Лишь тысячелетнее оно
И в трущобах всякого изгнанья
С нищетой лохмотьев и прорех —
Слышен голос древнего рыданья
С тростниковых вавилонских рек».
И умолк. И на металл направил
Острие скрипящего резца…
Был лобастый, как апостол Павел,
Часовщик с глазами мудреца.

Как говорит внимательный анализ,
За четверть века беженской судьбы
(Не без печали и не без борьбы)
От многого мы всё же отказались.

Но веру нашу свято мы храним,
Мы прадедовский бережем обычай,
И мы потерь не сделали добычей
То, что считаем русским и святым.

Хотя бы взять начальные недели
Вот этого Великого поста:
Мы снова у подножия Креста,
Постимся мы… говеем, отговели.

Чем нам трудней, тем крепче вера в нас.
И в этом, думается, наша сила:
Как древних предков, нас благословила
Твоя рука, Нерукотворный Спас!

С какою бы гримасою суровой
Грядущий день ни выходил из тьмы.
Но русской вере не изменим мы
И не забудем языка родного!

Говорит она, что ей тридцать лет,
Но, конечно, ей много больше.
Первый муж ее был лихой корнет —
Он изрублен на Стыри в Польше.

И она бледна, и больна она,
И не любит второго мужа.
Если есть вино, так, пьяным-пьяна,
Она песней о прошлом тужит.

Это песнь о тех, кто всегда удал —
И в любви, и в бою, и в чаре.
Первый муж ее часто ей певал
О лихом молодом гусаре.

И оставил он молодой жене
Эту песнь о себе на память,
И она ее и тебе, и мне
Запевает, блеснув глазами.

Но уж голос хрипл у нее, больной,
И мне кажется в ночь хмельную,
Будто сам мертвец за ее спиной
Воет песнь свою полковую.

И уж скоро он на коне лихом
За любимой примчит подругой,
И следы коня на пути ночном
Захлестнет голубая вьюга.

И умчит она, удальцу верна,
От проклятой нужды-болезни.
Так в последний раз пропоет струна
Молодецкой гусарской песни.

Верность есть в любви, верность есть в бою,
Нет у Бога прекрасней дара.
В ледяной земле спит в чужом краю
Молодая жена гусара.

Не рыцарь, неловкий латник,
Поднявший меча тягло…
О, сколько их в битве братней
В веках позади легло!