Анар Азимов - Записки из Книги Лиц

…Но как поймать, удержать ощущение, мимолетно прошелестевшее дуновением прошлого? Все перестроено, невидимы стены — а вот здесь я сидел, а здесь уже были соседи, или я ошибаюсь?

Муха проползла с обратной стороны экрана и, вдруг словно сорвавшись в положенную набок пропасть, пролетела мимо правого уха диктора и исчезла в глубине студии, огромные пространства которой непонятным образом уместились в корпусе телевизора. А еще она могла вылететь в открытое окно, за которым мир, бесконечно умножающаяся толпа, все больше и больше теснился в изнанке прочнейших пластмассовых стен, скрытых обивкой небесного цвета.

Наплыв приближает взгляд, сначала медленно, потом быстро, и только что далекий дом останавливается внезапно, как вкопанный, в нескольких шагах от тебя, и ты видишь, не слыша, шелест тополиной листвы. Наплыв приближает взгляд, но рождает хаос — влетевший откуда-то голубь уводит твое внимание, и уже не найти дорогу назад, и обрывки домов и неба дергаются то вправо, то влево, норовя выпасть из объектива, как фото из рамки. Внезапно начавшееся море заливает последнюю надежду, ты дальнозорко отодвигаешь картинку — онемевшие дома и деревья, сбежавшись, замирают, как делегаты съезда, все на одно лицо, сейчас вылетит птичка.

Все же есть в этом хаосе — неожиданно открывшиеся промежутки, хитрости рельефа, одинокие утренние прохожие.

Мокрая крыша. Забыли снять белье; ребенок подставил руки, открылиокно-закрылиокнорешеткаржавеет-А вот и я. Хочешь под зонт?

Обыкновенная пятиэтажка.

Зал погрузился в темноту с быстрой плавностью, освещенная глубина сцены потянула в себя. Вышли люди, забегали, гулко топая, заговорили громкими голосами. Прожекторы ловили их лица, невольно сощуренные глаза. В пустом фойе по-прежнему ярко светили люстры, зеркала отражали блестящий паркет и друг друга. Двери в зал были плотно закрыты.

Ночь. Улица пуста. Стоит в круге, выложенном светлым камнем. Какую нечистую силу надеется отпугнуть, бесконечно играя свои «пять минут тишины»?

Море катило волны, превращалось в белую колонну, опять катило и опять превращалось, и еще раз катило и превращалось.

Комната совсем небольшая; узкую свою полость протянула к окну. Две створки — почти в половину стены. Дневной свет — он как-то особенно бел — наполняет комнату сквозь полупрозрачное кружево занавесей. Дверь прямо напротив окна; по матовому стеклу пробежала довольно заметная трещина. На паркетном полу, слева направо — многолетнее черное полукружье. Навстречу раскрывает свои глубокие недра полированный платяной шкаф. Но теперь он закрыт — равно как и стоящий к нему впритык шкаф с посудой. И дверь с матовым стеклом. Диван, два больших кресла, телевизор и низенький столик занимают почти все оставшееся пространство. Позади дивана, ярким пятном на фоне светлых обоев — зеленая портьера, которая, должно быть, ведет в другую комнату. Тихо, совсем тихо; с улицы изредка и глухо доносится шум машин. Методично тикают часы — маленький будильник на столике, рядом с телефоном. Первый этаж: за окном послышались веселые голоса, смех. Вдруг что-то с громким шорохом протащило по занавеси — сокрытые углы твердо проступили в комнату: случайный порыв ветра — они отнюдь не случайны в этом городе — распахнул оказавшуюся незапертой форточку. Не громкий городской шум — ровный, еле заметный гул вошел в комнату. Те же веселые голоса, вне всякой преграды, зазвучали совсем ясно — но все же они словно вязнут в чем-то мягком. А машин нет больше. Тяжелая зеленая ткань каким-то чудом держится на двух гвоздях. В комнате заметно посвежело. Уже вечер. Все предметы затихли в сонной, безразличной к ним темноте. Стало совсем холодно. Отсюда, из темноты, небо кажется еще светло-синим. Синий, белый, желтый цвета. Белый снег, желтые пятна окон в соседних домах. В темноте коротко, один раз звякнул телефон. И вновь стало тихо. Вот остановились часы.

Четыре фонаря, освещавших причал, четыре луны, мерцавших в воде, погасли одна за другой. На прощание вспыхнула и погасла пятая: собираясь домой, фотограф случайно нажал на спуск.

Проезжая, он, сам того не желая, окликнул ее — она обернулась, и этот поворот на шпильках казался замедленным, потому что удалялась она гораздо быстрее, или, вернее, он удалялся, а впрочем, какая разница…

Пустынно. Ровна в безветрие, колышется бледность стены.

Машина проехала мимо; фара, зеркало, локоть наружу, поднятое стекло, вмятина на багажнике — слетелись к невидимому магниту и продолжали быстро сжиматься до еле заметной точки. А вот и горизонт.

Мерные и мягкие щелчки падали мимо быстрого шороха на фоне ровного, легкого жужжания. Но отчего-то погасший свет остановил бег кассеты, поставленной на перемотку, скрыл густо исписанные листы, лежащие на столе и, поменяв местами улицу и комнату, высветил два черных квадрата, мгновенно ставших смутно-белого цвета. С быстрой плавностью нарисовали сами себя силуэты деревьев с обрезками неба и таких же черных квадратов в доме напротив. Полоса света запрыгала по веткам, проткнувшим ее, скользнула диагональю стены, сопровождаемая бледным двойником, и, напоследок уколов циферблат, исчезла в самом темном углу несколько раньше, чем затих шум мотора в тайной перспективе шоссе; витраж вновь обрел свою природную неподвижность. Мерные и мягкие щелчки падали в пустоту, деля ее на секунды. Ритмичный гул, силу которого выдавала покрывавшая его толща земли, заставил дрожать стены, простые стекла окон и дважды невидимый хрусталь в шкафу.