Евгений Долматовский - Добровольцы

Что говорят о бригадире?
Что он задрал не в меру нос,
К нему два немца приходили,
А кто они — еще вопрос.

Что кое-где известно что-то
О кое-чем и кой-кому.
Клубок покуда не размотан
И сложен — видно по всему.

Оглотков словно стал моложе,
В игре отыскан тонкий ход:
«Он будет тихо изничтожен,
Ваш комсомольский Дон-Кихот».

«Была авария в туннеле?»
«Была. Но года два назад».
«А разбирались в этом деле?
Ведь был же кто-то виноват?

Кайтанов виноват, конечно!
Тогда составлен не был акт.
Увы, мы подошли беспечно,
Но можно вспомнить этот факт!»

Ряд неприятностей серьезных
Тогда и у меня возник.
Так, к близнецам, растущим розно,
Болезнь в один приходит миг.

Своей дешевой шкуры ради
Наплел клевет бездарный плут.
Разбередил, разлихорадил
Литературный институт.

В те дни, воспользовавшись верой,
Что мир, как сердце наше, чист,
Решительные принял меры
Бродящий у границ фашист.

Он меж друзьями подозренье,
Как нож, просунул, чтобы мы,
Следя за собственною тенью,
Не опознали тень из тьмы.
И стали для врага находкой
Такие люди, как Оглотков.

Закончив институт в тридцатом,
Оглотков бросил свой Донбасс,
Рассорился с отцом и братом:
«Таланта в жизни нет у вас.

Людишки все вокруг ничтожны,
Нельзя им доверять на грош.
Свою карьеру сделать можно,
Лишь если их с пути сметешь».

Отнюдь не как герой романов
(Но автор в том не виноват)
Был друг мой, Николай Кайтанов,
Оглотковым с работы снят.

А труд для Коли был как воздух,
Счет смен важнее счета дней.
Безделье — никогда не отдых,
Для нас оно тюрьмы темней!

Ни слова Леле! Он уходит
Как бы на смену, в точный час,
По улицам без дела бродит,
С чужих копров не сводит глаз.

Всего трудней ночная смена:
В одиннадцать выходит он
И до семи самозабвенно
Шагами убивает сон.

Он задыхается от жажды,
Он каменеет от тоски.
На площадь Красную однажды
Он вышел от Москвы-реки.

Площадь поката. Ведь это она
Мира основа.
Зримей становится здесь крутизна
Шара земного.
Молча идет мой ровесник и брат,
Сгорблены плечи.
Если бы знать ему, в чем виноват,
Было бы легче.
Перебирают куранты хрусталь,
Знамя алеет.
В горьком и трудном раздумье он встал
Пред Мавзолеем.
Будто бы с Лениным он говорит,
Ленинец юный:
«Стань, мое сердце, таким, как гранит
Высшей трибуны!»

…Домой пришел он смутной ранью,
Когда жена еще спала.
На комсомольское собранье
Повестка на краю стола,

Как бы раскрытая случайно,
Небрежно брошена она.
А рядом хлеб, горячий чайник.
Вставала, стало быть, жена.

А в комнате светлели краски
В потоке первого луча,
И Славик лепетал в коляске,
Под марлей ножками суча.

Проснулась Леля. «Что ты мрачный?»
«Да так. Устал. Не знаю сам».
Она его рукой прозрачной
Погладила по волосам.

Сухие. «Значит, не был в душе.
Он все мне врет, хороший мой».
Тревога, мучившая душу,
Догадкой сделалась прямой.

В туннель не лазил. А повестку
Зачем по почте было слать,
Когда Кайтанов — всем известно —
Уходит с шахты только спать?

Вздохнула Леля и смолчала,
Беда! Горюй ли, не горюй.
«Пускай переживет сначала,
Я с ним потом поговорю».

Мы писем друг другу еще не писали,
Поскольку всегда были вместе и рядом,
Но жизнь отворила дороги и дали,
И дружбу по почте поддерживать надо.

Тогда оказалось: Алеша Акишин —
Великий мастак сокращать расстоянья.
Он детским, размеренным почерком пишет
И шлет в треугольных конвертах посланья.
Одно у меня сохранилось случайно.
Читайте! Я думаю, это не тайна.

«Напарник мой по вагонетке, здравствуй!
Во первых строках — пламенный привет.
Прости, что я пишу не слишком часто, —
Порою и поспать минуты нет.

Теперь я не откатчик, не проходчик,
Бери повыше — я прораб уже.
А что мы строим — понимай как хочешь,
Мы как-никак живем на рубеже.

Соседи злятся, силы собирая, —
Они приучены махать мечом.
Не все у них, конечно, самураи,
Но мы их самураями зовем.

Сейчас вот из окна смотрю на сопки,
Приобретая зрение бойца:
Здесь нас сжигали в паровозной топке
И вырывали из груди сердца.

Суровый край. Я стал его частицей:
Он мне, а я ему необходим.
Ну ладно. Что там нового в столице?
Когда мы „Маяковскую“ сдадим?

Я отвечать на это не неволю,
Но, ежели захочешь, напиши:
Что наш Кайтанов, очень любит Лелю?
Действительно не чает в ней души?

Я даже не могу себе представить,
Что у нее уже сыночек есть!
Скажи, пришла ли о пропавшем Славе
Хоть малая какая-нибудь весть?

На океанском я живу просторе,
Так далеко, как будто на Луне.
Скажи: хоть раз, случайно в разговоре,
Не вспоминала Леля обо мне?

Я обо всех о вас тоскую очень,
Жаль, что не слышу ваших голосов.
А вы, желая мне спокойной ночи,
Поправку делайте на семь часов:

У вас там утро, а у нас уж вечер…
Передавай привет бригаде всей.
Я заболтался. До нескорой встречи.
Пожалуйста, пиши мне.
Алексей».

Письмо от Алеши! В счастливом запале
Я бросился к Коле и Леле с известьем.
Хотелось, чтоб все поскорей прочитали:
Должны пережить эту радость мы вместе.

Но дома лишь Леля над детской коляской.
А Коля, она говорит, на работе.
Лицо ее бледное кажется маской.
(Причину, я знаю, вы сами поймете.)

И я прочитал ей посланье Алеши.
В том месте, где малый о ней вспоминает,
Она лишь сказала: «Какой он хороший!
Я более скромного парня не знаю».

Тут в дверь постучали. Вошел неизвестный
Крепыш загорелый с глазами пилота.
На замшевой куртке, застегнутой тесно,
Два ордена рядом — Звезды и Почета.

«Квартира Кайтанова? Вот вам письмишко.
Спешу!» — И по лестнице вниз, как мальчишка.
«Постойте!» Но поздно, его не догонишь.
У Лели шершавый конверт на ладони.
И вдруг над бровями разгладились складки.
«От Славки письмо! Понимаешь, от Славки!»

«Дорогие мои! Я пишу вам впервые,
Подвернулась оказия: едет дружок.
Извините, коль ставлю не там запятые, —
На письмо мне отпущен коротенький срок.