Евгений Долматовский - Добровольцы

Кайтанов представился. «Вот и прекрасно, —
Сказал интендант. — Вы строитель?»
«Так точно».
«Придется заняться работой опасной:
Снять мины в подземке приказано срочно.

Потом мы дадим вам полгода, пожалуй,
И вы восстановите эти туннели».
А Колино сердце заныло и сжалось,
Все мысли о доме, как порох, сгорели.
«Так, значит, наш путь не закончен в Берлине,
Придется остаться еще на чужбине!»

Он выехал в комендатуру Берлина —
Взять планы метро. У массивного входа
Берлинцы шеренгою строились длинной.
Какого здесь не было только народа!

Обман, унижение, хитрость и радость
Сплетались в клубок в этом гуле и гаме.
Поодаль, у старой чугунной ограды,
Стоял человек в полосатой пижаме.
С крестом на спине и руками скелета,
С бескровным лицом известкового цвета.

Он что-то по-русски спросил у гвардейца,
И Коля к нему повернулся невольно.
Чтоб в эти глаза молодые вглядеться,
Кайтанову было секунды довольно.

«Так это же Фриц! Это наша бригада!»
Чуть-чуть не сшибив проходившую немку,
Он бросился к Фрицу: «Тебя мне и надо,
Пойдем восстанавливать вашу подземку!»

Любимые, всегда вы ждать должны.
Стихи о скором возвращенье лживы —
Не сразу возвращаются с войны
Те, что сражались и остались живы.

А тех, кто не вернется никогда,
Их тоже терпеливо, безнадежно
Должны мы ждать. Пускай идут года,
Навек расстаться с ними невозможно.

К сорок шестому году, к январю
В Москву мы возвратиться обещали.
Но я пока неточно говорю —
Ведь нас закинуло в такие дали!

Уфимцев переброшен на восток,
Несет патруль над городом Пхеньяном.
Война там кончилась в короткий срок,
Согласно утвержденным в Ялте планам.

А мы в Берлине, Николай и я.
Он на строительстве, а я в газете.
Вы сами понимаете, друзья,
Что мы за целый мир теперь в ответе.

Настала напряженная пора —
Германия рассечена на зоны,
Большой Берлин разбит на сектора,
И в каждом жизнь своя, свои законы.

Открыл, какую мощь таит уран,
Забытый родиной бездомный физик
И растревожил жизнь планет и стран,
Грядущее отринув иль приблизив.

Не потому ли так надменно горд
Союзник наш — студентик в белой каске,
Сидящий за рулем в машине «форд»
Двухцветной сногсшибательной окраски.

У них есть бомба. Будет ли у нас?
У них есть хлеб. Моя страна в разоре.
…В ту пору я уволен был в запас
И стал в дорогу собираться вскоре.

Метро, где Фриц директором теперь,
Работает уже. Так, значит, Коле
Сниматься можно. Дня не утерпеть!
«Ну, бригадир, поедем вместе, что ли!»

До Бреста скорый поезд нас довез,
А дальше на попутных мы решили,
Обратный путь — дорога вдовьих слез,
Улыбок девичьих и снежной пыли.

Отечество! При имени твоем
Волненье перехватывает горло.
Старинным русским словом «окоем»
Твой горизонт я величаю гордо.

И верно — не измерить, не объять
Полей, где шли мы, истекая кровью.
Идем к тебе, чтоб жить и побеждать
И снова верность доказать сыновью.

Нас возле Минска встретила зима,
Развалины прикрыла и болота.
Как магистраль московская пряма!
Крылатым стань — бери разгон для взлета!

Наш грузовик испортился опять —
Мотор был старый и дурного права.
Придется где-нибудь заночевать.
Вот Орша — километра три направо.

Три километра пройдены давно,
Но Орши нет. Иль прошагали мимо?
Пустынно здесь, безлюдно и темно,
И стелется печальный запах дыма.

Но вот пробились тонкие лучи
На уровне сапог невесть откуда,
И золотая бабочка свечи
В окне подвальном мечется, как чудо.

То, что чернело глыбами земли,
Как город проступило из-под снега.
Сказал Кайтанов: «Вот мы и пришли,
Но, кажется, здесь не найти ночлега».

Приют был все же найден кое-как
В подвале — общежитии горкома.
Нас обнял незнакомый полумрак,
Но мы себя почувствовали дома.

Кровати тесно выстроились в ряд,
Торчит свеча в коробке папиросной.
Калачиком у стенки дети спят,
Оставив инстинктивно место взрослым.

Бесшумно плачет сыростью стена,
На ней распяты куртки и жакеты,
И партизанская медаль видна
На кофте плисовой, поверх газеты.

Любая койка — площадь всей семьи,
Но две кровати посреди пустые:
То уступают нам места свои
Какие-то ребята холостые.

Давай уснем, давай скорей уснем,
Укроемся шершавым одеялом.
Мы дома… Это наш, советский дом,
Здесь люди служат высшим идеалам,

Здесь черный хлеб по карточкам дают,
Он неподкупен — потому и сладок,
Что вспоминать стеклянный вилл уют,
Пуховиков крахмальный беспорядок!

Я тяжело проснулся, весь в огне,
Наверное, не отдохнув и часу.
Почесываясь, Колька буркнул мне:
«Тут от клопов проклятых нету спасу!»

Потом влилось рассвета серебро
Сквозь щели кровли, как на дно колодца.
Картошка мерно падала в ведро:
Буль-буль… Она здесь бульбою зовется.

И семьи тихий разговор вели,
И школьники тетрадки собирали.
Мы встали, поклонились и ушли,
Чуть горбясь от нахлынувшей печали.

А утром здесь еще видней беда:
Пожарами обглоданные стены,
И лестницы уходят в никуда,
И прямо на земле стоят антенны…

Летит к родному дому напрямик
Отстроенная заново дорога.
Опять гремит попутный грузовик,
И Николай в пространство смотрит строго.

Он говорит: «За столько лет войны
Я ничего не видел в жизни горше,
И мы запомнить навсегда должны
Ночлег в разбитой, разоренной Орше».

Каждый день друг друга видя,
Не заметишь перемен,
Но когда разлука выйдет —
Вот как с нами, например, —
Каждая видна морщина,
Каждый проблеск седины.
Николай ласкает сына,
Гладит волосы жены.

А мальчишка рядом с мамой,
Как опора и как друг,
Весь в отца, крутой, упрямый,
От смущенья вспыхнул вдруг.

Нет, не ждал он, чтобы папа,
Сталинградский ветеран,
Щеки в оспенных накрапах
Рукавами вытирал.

Таня собрала пожитки,
И в глазах ее тоска,
Голубая ходит жилка
У девичьего виска.

«Погоди, тебе, дружочек,
Убежать мы не дадим,
Вот когда приедет летчик,
Уходите вместе с ним».