Евгений Долматовский - Добровольцы

За сменами дни, а за днями недели,
Бегут вагонетки по скользкой тропе,
Из штолен вылупливаются туннели,
А мы в них — как будто птенцы в скорлупе.

Одна за другой вагонетки с породой
Бегут и бегут на-гора без конца.
Все тверже, все крепче бетонные своды,
И жестче становятся крылья птенца.

Проходку ведем по далеким столетьям:
То речка возникнет, зловеще журча,
То мертвый тайник на пути своем встретим,
То череп, то цепь, то обломок меча.

Глубины московской земли непокорны,
Они отступать не желают, грозя
Обвалом, и взрывом, и гибелью черной.
Крепленья трещат, но сдаваться нельзя.

В забое четыре отчаянных друга.
Стучат молотки, словно сердце одно.
Порода навстречу вдруг выперла туго
И хлынула в лица. И стало темно.
Холодная жижа нам хлынула в лица,
И стало темно, и забой шевелится,
И слышно, как дышит подземное дно.

На нас навалилась тяжелая полночь.
Мы грудью своей зажимаем дыру
И слышим сквозь грохот, в холодном жару,
Как Леля вопит: «Погибаем! На помощь!»

От этого крика страшней почему-то.
Откуда здесь Леля, в кромешном аду?
Плывун нажимает упрямо и круто,
Еще полсекунды — и упаду.

Забой наполняется голосами,
А наш бригадир, все на свете кляня,
Хрипит: «Не волнуйтесь, мы справимся сами!»
И падает навзничь, сшибая меня.

Очнулись в здравпункте.
Как старый знакомый,
Термометры ставит нам доктор седой.
А мышцы разбиты горячей истомой,
И бронхи как будто налиты водой.

Наш добрый старик на минуточку вышел.
Тут, Славе шепнув: «Я пропал все равно», —
Встает, как лунатик, Алеша Акишин
И лезет на улицу через окно.

Собравши последние силы, он лезет,
Спускает ледащие ноги во двор.
Он прав! Пуще самых ужасных болезней
Я тоже боюсь докторов до сих пор.

Вновь доктор зашел, переменой испуган,
Термометры вынул и ставит опять.
«Не вижу я вашего юного друга,
Которого надо бы с шахты списать».
Кайтанов глядит на врача хитровато:
«Акишин? Он только что вышел куда-то!»

К нам шумы доносятся из коридора,
Шаги молотками стучатся в висок.
Обрывки взволнованного разговора
И дяди Сережи охрипший басок.

Мы слышим: «Их четверо было в забое».
«Все живы остались?»
«Как будто бы да».
«Поток плывуна заслонили собою.
Чуть-чуть не случилась большая беда.

Могли бы в Охотном дома обвалиться,
У старой земли гниловато нутро».
«Доверье бы к нам потеряла столица,
И так обыватель боится метро».

«А если бы хлынул плывун по туннелю,
Все заново рыть бы, наверно, пришлось».
«Тогда бы уж стройку не кончить в апреле».
«Ну, слава те господи, обошлось!»

«Так это ж герои!»
«Конечно, герои!
А сколько упорства и силы в таких!»
«Назавтра в „Ударнике Метростроя“
Должны напечатать заметку о них».

«К ним можно пройти?» — «Доктора запретили.
Ребятам изрядно помяло бока».
«А как там Акишин? Его отходили?
Он плох, вероятно?»
«Нет, дышит пока».

Шаги и слова осторожней и тише,
Но мы от сочувствия стали слабей.
А вам приходилось когда-нибудь слышать
За тонкой стеной разговор о себе?
Почувствуешь — сердце забилось и сжалось,
И разом нахлынут и гордость и жалость.

Но горе тому, кто услышит такое,
Что люди в лицо говорить не хотят.
И коль это правда, лишишься покоя.
Но что тут поделаешь? Сам виноват.

…Дощатые стены пропахли карболкой,
И дышится трудно, и хочется спать.
И доктор ворчит: «Тут одна комсомолка
Всю ночь к вам рвалась и стучится опять».

«Нельзя! Все начальство сейчас приходило
И то не пустили: врачи не велят».
«Пустите меня! Я жена бригадира,
А тот, что стихи сочиняет, мой брат».

Уфимцев ворочается на койке,
Он весь удивленье, святая душа:
«Ребята, я слышу там возгласы
Лельки! Ой, что она мелет? Не верьте ушам».

Кайтанов с улыбкою виноватой
Мне шепчет, пока сотрясается дверь:
«Не знаю, сумеешь ли стать ты ей братом,
Но мужем я, кажется, стану теперь».

Тут Лелька врывается: «Коленька, милый,
Ах, бедный мой, бедный! Спасибо, живой!»
И вдруг на колени она опустилась,
Зарылась в подушку к нему головой.
И, лоб его гладя, смеется и плачет,
А мы уже поняли, что это значит.

Кайтанов, поднявшись на локте упруго,
Еще побледнев, обращается к нам:
«Ребята! Знакомьтесь с моею супругой,
Прошу уважать! А любить буду сам»

Супруга товарища с явным презреньем
На койки, на братию нашу глядит
И ставит на тумбочку банку с вареньем
«Пайковое! Думаю, не повредит».

…Неделю мы так в лазарете лежали.
(Акишин в бараке спасался один.)
И Леля Теплова все ночи, в печали,
Следила, как дышит во сне бригадир.

Когда ж отправлялась она на работу
Иль шла получать нам лекарства и лед,
Кайтанов свою излагал нам заботу:
«Отцу напишу. Он, конечно, поймет.
Но как объясню я в бригаде ребятам,
Что вдруг из аварии вышел женатым?»

В бригаде назначена первая свадьба.
(Но ждут окончанья строительства дома.)
Кто мог о порядке ее рассказать бы?
С помолвкой, с венчанием мы незнакомы.

Из Горловки пишет отец Николаю,
С трудом составляя за фразою фразу:
«Присутствовать я самолично желаю,
На свадьбе безбожной я не был ни разу».

И Лелина мама по первому слуху
Примчалась, живет в общежитии нашем.
Бабусею все величают старуху,
Она ж называться желает мамашей.

Мы с ними встречаемся мало и редко,
Приходим и валимся разом на койки.
Нас радостным вихрем несет пятилетка
Ко дню окончания стройки.

Все швы зачеканив, чтоб стены не мокли,
Мы сделали нашу работу, как надо.
И в черных туннелях, как будто в бинокле,
«Дзержинскую» видно с «Охотного ряда».

И дом подрастает, похожий на ящик.
Но нам представляется очень красивым.
Чтоб толк понимать в красоте настоящей,
Быть надо хоть чуточку меньше счастливым.

Дана однокомнатная квартира —
Сегодня мы будем женить бригадира!
Гостей набежало незваных и званых…
Квартира полна. И пошел пир горою.
Но где же Акишин? Он заперся в ванной.
«Не дергайте дверь, все равно не открою!»

Коль выйти ему, засмеют и девчонки,
Увидев распухшие красные веки.
Пылающим лбом прислонившись к колонке,
Он, кажется, плачет, несчастный навеки…
Да что с ним? Себе мы и не представляли,
Что может с юнцом приключиться такое.