Борис Слуцкий - Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972

Как солнечный зайчик, как пенный,
как белый барашек играет,
и море его омывает,
и солнце его обагряет.
Здесь, в море, любому он равен.

— Плывите, посмотрим, кто дальше! —
Не помнит, что взорван и ранен,
доволен и счастлив без фальши.

О море! Без всякой натуги
ты лечишь все наши недуги.
О море! Без всякой причины
смываешь все наши кручины.

Горизонт перед городом пятится,
словно совесть перед судьбой.
Робинзон не отталкивал Пятницу —
город гонит леса пред собой.

Наступая природе на пятки
и выслушивая нападки
безутешных адептов ее —
молча делает дело свое.

Он берет, где хочет, как хочет,
что захочет, то и берет,
и последний окраинный кочет
в суп летит
головою вперед.

Все дожди запаяны в желобы,
замела зола все снега,
и свои бессильные жалобы
излагает только пурга.

Только ветер, в город прорвавшийся,
этот наглый ветер,
зарвавшийся,
выдыхаясь и задыхаясь
вдоль асфальтового шоссе,
представительствует хаос
в бетонированном космосе.

В большом городе,
где мало воздуха
и вовсе нет горизонта,
в огромном доме,
где соседи живут годами,
не знакомясь
и даже не хороня друг друга,

в коммунальной квартире
с расписаниями
звонков на входной двери
и дежурств на кухне,

в одной комнате
живет человек,
выходящий только в ванну и на службу.

Он не засиживается в уборной,
не залеживается в ванне,
не пользуется кухней.
Ему не звонят по телефону.
Соседи забыли его имя-отчество,
но не забыли его фамилии,
дважды повторенной:
в расписаниях
звонков — на входной двери
и дежурств — на кухне.
И только маленькая девочка,
единственная в квартире,
жаждущая общения,
раз в году говорит ему:
«Первый снег!»

Кто же поедет в Ялту зимой?
В зимнюю Ялту,
в холодную Ялту?
Если однажды там побывал ты —
ты возвращаешься, словно домой.

В Ялте ветра ледяные метут,
сыплются галькою или песками.
В Ялте цветы жестяные цветут,
с твердыми, словно металл, лепестками.

В Ялте зимою и порт и курорт,
все языки там и званы и явлены.
В Ялте давно уже выведен сорт
ялтинцев, морозостойких, как яблони.

Зимняя Ялта бежит налегке
и, словно зимний прибой, нарастает,
и как снежинка лежит на руке
Крыма и, словно снежинка, не тает.
Если и выпадет снег на часок,
сразу его на снежки расхватают.
Зимняя Ялта — цветной поясок
Крыма —
огнями своими светает.

Зимняя Ялта свежа и сладка,
а кипарис ее зелен и строен,
а виноград продается с лотка,
а шашлыки продаются с жаровен.

Ялта зимой — не обидься за мой
тон — он от доброго отношения.
Я возвратился к тебе, как домой.
Стих этот быстрый принес в подношение.

В темной трубе ночной дороги
медленной пулей двигаю ноги.
В черном дуле ночного шоссе
передвигаюсь медленной пулей.
Днем шоссе жужжит, как улей.
Ночью шоссе спит, как все.

Звезды — щели в крыше ночи.
Выше крыши — сплошной огонь.
Медленной пулей, что есть мочи,
ногу волочу за ногой.

Ночью на шоссе одиноко,
словно в небесах надо мной.
Отдаленные, как Ориноко,
две медведицы надо мной.

Скорая пуля машины ночной
мимо медленной пули мчится,
и внезапный стих стучится,
словно путник в дом ночной.

У всех мальчишек круглые лица.
Они вытягиваются с годами.
Луна становится лунной орбитой.

У всех мальчишек жесткие души.
Они размягчаются с годами.
Яблоко становится печеным,
или мороженым,
или тертым.

У всех мальчишек огромные планы.
Они сокращаются с годами.
У кого намного.
У кого немного.
У самых счастливых ни на йоту.

Серый день, ни то ни се, обыденное.
Серенький денек, ни то ни се —
сызнова увиденные
закрывают всё.

Под дождем распяленные зонтики
и плащей рои
всю цветистость мира, всю экзотику
закрывают, потому — мои.

Чувства ветхие и древние,
вечные, словно слеза.
Улица моя. Моя деревня.
Город мой. Моя стезя.

Вечные, как век мой, пусть не дольше.
Дольше — ни к чему.
Серый мой денек и частый дождик,
по плащу шумящий моему.

Не хочу быть ни дубом, ни утесом,
а хочу быть месяцем маем
в милом зеленеющем Подмосковье.
В дуб ударит молния — и точка.
Распилить его могут на рамы,
а утес — разрубить на блоки.

Что касается месяца мая
в милом зеленеющем Подмосковье,
он всегда возвращается в Подмосковье —
в двенадцать часов ночи
каждое тридцатое апреля.

Никогда не надоесть друг другу —
зеленеющему Подмосковью
и прекрасному месяцу маю.

В мае медленны краткие реки
зеленеющего Подмосковья
и неспешно плывут по теченью
облака с рыбаками,
рыбаки с облаками
и какие-то мелкие рыбки,
характерные для Подмосковья.

В офицерском резерве
на бетонном полу
в октября середине
уже ледовитом
мы не спали. Глазели
в заоконную мглу.
Разоспаться не просто
на пайке половинном!

На рассвете я начал
подшивки листать.
Это осенью было
сорок первого года.
Мне казалось: любые газеты читать,
кроме свежих, —
большая удача и льгота.

Прошлогоднее лето
метнулось ко мне.
Немцы лезут на Францию.
Бельгия пала.
В странной,
как мы тогда говорили, войне
странность кончилась,
вышла, исчезла, пропала.

Что же странного?
Сильный ликует и бьет.
Что же странного?
Слабый схватил свою чашу.
И пригубил. И сморщился.
Все-таки пьет.
Пьет. Захлебывается чаще и чаще.

Танки лезут на Францию.
Танкам легко.
Полистаю подшивку —
найду их в Париже.
Далеко эта Франция?
Да, далеко.
Далеки эти танки?
Все ближе и ближе.

Скоро кончим резервное наше житье.
Скоро кончится наш интервал, промежуток.
И, захлопнув подшивку, я лег на нее
и заснул.
И проспал до полудня, полсуток.

Регулировщица робко
матерится недавно усвоенным матом.
Что ей противопоставить громадам
танков,
колоссам самоходок?
Шофера, сквозь дым самокруток,
оживленно толкуют о прошлых походах,
о былых маршрутах.
Потому что образовалась такая
пробка,
такое столпотворенье,
как будто пробочная мастерская
сама варила это варенье.