Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Люсьен был нам седьмой водой на киселе
и мотыльком с павлиньим глазом на крыле:
вишнёвый смокинг, неурядица в петлице
и шарф, трепавшийся концами по земле.
И, Боже, как же мы любили мотылька —
с его всегдашним неприкаянным «пока!»,
с его обычным пребыванием в столице,
с его незнаньем ничего наверняка!

Таких и любят ведь… их любят ни за что —
их, в общем, нe за что любить, и их грешно
любить, как часто говорила дорогая
подруга мамина, вдова Бланшо,
а мы грешили! Правда, только на словах —
и, неурядицы в петлицы насовав,
бежали к станции, легко пренебрегая
вдовой Бланшо, – встречать его: comment зa va?

Ах, всё прекрасно, говорил, но был он враль —
неистощимый, без труда входивший в роль,
и мы догадывались, что он плохо кончит
и «всё прекрасно» – это просто как пароль.
Играл в рулетку, делал ставки на судьбу,
лежал весёлый и насмешливый в гробу,
и каждый ждал, что он взмахнёт крылом и вскочит —
с каким-нибудь невероятным бу-бу-бу…

А шер мэтр Франсуа был сова – черты его были овальны,
он был увалень в мягком берете, чёрном или бордо.
Только он был не просто сова – он был Сова Рисованья
от и до.

Он молчал, когда рисовал (рисовал он всегда и всюду),
но он знал отдельные звуки вроде «О!» или «А-а-а…» —
они выражали восторг или, допустим, досаду,
а папб Жан-Пьер объяснял, что сова не умеет слова.

И шер мэтр Франсуа поднимал свои лохматые брови
и бездумно дивился жизни – тому, как она резва.
Он как будто не понимал, что такое «дела», «здоровье»,
и, пожалуй, даже не знал, что он – шер мэтр Франсуа.

Но зато на его холстах цветы говорили с небом,
окликали друг друга рыбы и распевала трава,
ибо он всем подряд – цветам, и траве, и тем паче рыбам —
разрешал (или поручал?) за себя говорить слова.

А пришла пора умирать – выбрал день себе покороче
и, пятью золотыми мазками небеса превратив в парчу,
луч зелёный нарисовал, очень чисто сказал «до встречи» —
и ушёл по лучу.

У вдовы Бланшо сроду не было ни гроша.
У вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.

У вдовы Бланшо на окне цвела резеда.
У вдовы Бланшо резеда была хоть куда:
и пышна была, и цвела себе не спеша.
У вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.

У вдовы Бланшо было пончо на рыбьем меху.
У вдовы Бланшо Бодлер был весь на слуху.
У вдовы Бланшо была комнатка наверху,
где с трудом помещалась большая её душа.
У вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.

У вдовы Бланшо была память на всё подряд,
как у всех черепах: черепахи тем и ценны.
И вдова Бланшо даже помнила, говорят,
расписание всех автобусов до войны —
несмотря на то, что всегда ходила пешком,
кроме дня, когда – в чёрных дрожках – вдову Бланшо
на зелёный погост доставили с ветерком:
у вдовы Бланшо всё всегда было хорошо.

Нам всем очень нравилась дурочка Сю.
Она была рыжей лисичкой в лесу.
И мы говорили, что лес ей к лицу,
а дурочка Сю хохотала вовсю.

Она понимала лесные цветы,
и птиц понимала лесных, и зверей,
и мушек, и весь никчемушный их рой,
и толпы кузнечиков из темноты.

И к ней приходил на свидание ёж,
и белка жила у неё на груди.
В лесу, она верила, не пропадёшь —
всей этой еды и воды посреди.

Потом она в гости пошла к карасю
на речку – и нам рассказал муравей,
что видел, как, искрой мелькнув меж ветвей,
погасла у берега дурочка Сю.

Серж Лепелье, двоюродный комарик,
звеневший нам почти пятнадцать лет, —
он жил и знал, что смерть не отнимает,
а просто – есть, хоть означает «нет».
Вот… и когда он говорил пардон
за грубость, за разбитую посуду,
клянясь «я больше никогда не буду»
и улыбаясь, – верилось с трудом.

Нет, мы-то были осведомлены,
никто не заблуждался абсолютно,
но ведь и так всё было мимолётно,
особенно тогда, после войны —
и никому там были не нужны
ни завтра, ни, тем паче, послезавтра,
и ничегошеньки, кроме азарта,
нас не держало с этой стороны,
на этой уничтоженной земле,
не забывавшей свежую обиду, —
один азарт, да вот… Серж Лепелье
с его «я больше никогда не буду».

Он был неправ, и доктор Леруа
был вместе с ним неправ, и мы неправы:
поныне та же самая трава
у нас в саду и с ней – другие травы,
земля не превращается в гранит,
и небеса – без видимых помарок,
и край вином и жизнью знаменит,
и ночью над просторами звенит
Серж Лепелье, двоюродный комарик.

Как век минувший протекал,
я сосчитаю по тюкам,
я сосчитаю по тюкам.
Вот насчитаю сто тюков
(за исключеньем пустяков)
– и был таков.
А что шаги мои легки —
так и тюки мои легки,
мне всё легко, мне всё с руки:
легко – судачить о былом,
легко – проститься за столом,
легко – заплакать за углом,
притормозить, умерить прыть
и в путь не отправляться впредь,
легко – под ношей умереть,
легко – разжавши кулаки,
на волю отпустить тюки,
мои воздушные тюки.

Ты, вот что, погоди со всем прощаться —
тут есть заначка: две щепотки счастья
на всякий случай, на… авось когда
понадобится двум богатым нищим —
кинь их в коробочку с отсутствующим днищем,
пока в ней не захлюпала вода.
Да, затонули все твои суда,
да, сгинули без всякого следа
твои слова, и бессловесен омут,
а вот коробочка – она всё на плаву,
и, значит, ты живёшь, и я живу,
и две щепотки счастья не утонут.
Пушинки не умеют намокать —
зато они умеют намекать,
что невесомость – это попросту несомость:
несомость ветром, метром и водой,
весёлою лошадкою гнедой
по имени Словесность или Совесть.

Тут у нас сумки с одной и с другой заграницей,
тут, в сундуке, упакован тяжёлый твой вздох.
А в этой баночке… в ней не скажу, что хранится,
ибо хранится в ней трах-тибидох-тибидох.

Мама и папа ушли на какой-то всевобуч,
бабушка в гости уехала в город Моздок.
Пусто на свете – один только я и Хоттабыч,
я и Хоттабыч, и трах-тибидох-тибидох.

Сколько тому уже? Целых полвека, пожалуй:
было тепло на душе, да теперь холодок…
Думали, спать ухожу, а я нёс под пижамой
смуту, надежду и трах-тибидох-тибидох.

Так и запомнилось: в окнах парад снегопада,
а у постели выстраиваются в рядок
лето, чудачество, чудо – чего тебе, чадо,
неба со сливками? – Трах-тибидох-тибидох!