Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Самое тёмное в мире занятие – разряжать ёлку,
удаляя по очереди за надеждой надежду —
нарисованную по небу, написанную по шёлку,
молоком между строчками выведенную, и между —
между нами всё кончено, праздники миновали,
убирай их теперь по коробкам, обкладывай ватой
танцы-шманцы твои, тили-тили твои, трали-вали —
никогда не ходи по пятам за сердечною смутой,
за огнями, вчерашними днями, местами родными,
упакуй свои звёзды, и сферы, и ленты подальше:
слишком сильно блестят… да и вот уж явились за нами
люди, звери, орлы, крокодилы и их крокодильши —
прогонять нас отсюда, как псов, извините, бродячих,
мы навешали всякого лишнего, вы извините,
всё уже поснимали – осталась лишь пара сердечек
и дождя золотого отдельные, редкие, нити.

Самое тёмное в мире занятие – заряжать пушку
через произрастающий вверх металлический стебель,
стебель вечно пустой, потому-то он и нараспашку —
загружать, значит, всякую гибель и всякую убыль…
эту гибель и убыль везут на тяжёлых подводах,
до земли проседающих: прежние очарованья,
горький опыт, обиды – всё в мире стоит на обидах —
и напрасные слёзы, и страх, и усмешка кривая,
осторожность суждений, двусмысленность разговоров,
потаённые мысли во время ночных путешествий…
почему-то всё это у нас превращается в порох
и внезапно взрывается с силою сумасшедшей,
и потом молодые солдатики – райские пешки —
убивать начинают, а после – их убивают,
убивают теми же ядрами той же пушки,
теми же ядрами, которые не убывают.

Самое светлое в мире занятие – разряжать пушку,
извлекая на свет прекрасные дальние планы,
извлекая новые солнца и новые луны —
не подряд, одно за другим, а всё вперемешку:
извлекая за мирозданием мирозданье —
то-то будет чем заниматься по воскресеньям
беспризорным детям и многодетным семьям,
то-то будет что рассматривать на ладони,
ибо много всего предстоит, и теперь уж точно
можно больше не суетиться, не торопиться,
посмотри: из железных недр вылетают птицы,
распевая о том, что не так тут всё быстротечно,
посмотри, вылетают бабочки и стрекозы,
и счастливая жизнь начинается помаленьку:
выбегают – все белокуры, все голубоглазы —
дети малые, прапраправнуки Метерлинка.

Самое светлое в мире занятие – снаряжать судно
на съеденье голодным штормам и таким же пиратам,
до свиданья, мы все отправляемся к южным широтам…
– это очень досадно (в толпе пробегает глиссандо),
но нас вряд ли уже остановишь: наполнены трюмы,
хорошо или нет – это выяснится по дороге,
с нами наши молитвы и наши высокие храмы,
с нами наши святыни и наши беспечные боги,
и серьёзные наши подзорные трубы, и карты —
вообще не того континента, который нам нужен…
впрочем, нам континент и не нужен – нам хватит жемчужин
и кораллов, и прочего хлама, не так ли, Рикардо? —
и Рикардо кивает седой головой и смеётся,
он-то знает наверное, что не положено в трюмы
и что в первую очередь нужно: не боги, не храмы —
только ветер попутный, удача и смелость, и солнце.

Самое тёмное в мире занятие – возвращаться,
возвращаться ни с чем – то есть нищим и возвращаться,
за душой ни огня не имея, ни денег, ни счастья —
лишь цветную стекляшку: взгляните, какая вещица,
в ваших скучных краях вы такой никогда не видали —
посмотрите, как ярко блестит, и ведь всё там такое,
всё так ярко блестит, ведь на то нам и дальние дали,
чтобы всё там блестело – оттуда нас всех беспокоя!..
и взахлёб вспоминать, и давиться словами чужими,
и расспрашивать, и узнавать – не без горечи, в общем,
что и тут без него, получается, вроде бы жили —
и поныне живём, слава Богу, и сильно не ропщем —
и, зажав своё сердце в кулак, улыбаться навстречу
им – стекляшку вертящим в руках сообща и поврозно,
и дивиться сердечной их радости, детской их речи,
и начать им рассказывать, как обустроить отчизну.

Неужели это – то: ни тонких кружев,
ни воздушной кисеи… один бетон!
В общем, кружев тут у вас не обнаружив,
я растаиваю в дыме золотом.
А где дым беру – да здесь же, по соседству:
там его не то чтоб тьма, но есть чуть-чуть.
Поскребут, как говорится, по сусеку:
дескать, вот вам, забавляйтесь… завернуть?

Но скажите: это то, ради чего я
уходил – к другим чертям или чертам?
Эта воля не родней, чем та неволя,
здесь – не здешнее, чем тамошнее там.
Ибо с нами остаются только птицы,
а пространство никогда нам не верну,
а пространство, как и прежде, не годится —
по размеру ли, по цвету… всё равно!

За горами, за долами, за рекою…
дух мятущийся, куда же ты, постой,
ты всегда живёшь не этой, а другою —
жизнью, смертью ли, забавой ли, мечтой:
чтобы вечность, с её пламенным приветом,
неизменно оставалась за бортом —
как тот свет, что вечно снится нам на этом,
и как этот, что приснится нам на том.

Потом, потом поговорим о том о сём,
взяв то и сё не за грудки, так за чубы,
покуда ангелы, крича мы вас спасём,
сметают время с прохудившейся судьбы.
Потом, потом поговорим, сейчас зима,
сейчас придут за нами, спросят, как дела,
страшнее этого вопроса лишь чума —
чума, которая разит из-за угла.

Дела такие, значит… – я забыл ответ,
я не уверен, я не помню, не готов,
но я был должен дать себе самоотвод
и отказаться от подарков и цветов,
а согласился… принял всё, сказал мерси,
и в тот же миг, под этот маленький шумок —
вжик – небеса вдруг ускользнули в небеси,
и я потом их разыскать уже не мог.

И дальше, в общем, не туда уже вело —
куда вело… да всё равно теперь куда.
А что до ангелов – им будет тяжело,
и мы, наверное, не стоим их труда,
ведь мы и раньше-то не числились в живых —
так, понарошку начинали свой забег,
так, не всерьёз, не навсегда – на черновик,
не навсегда, на черновик, на чёрный век.

Мадам Жеральдин была синяя стрекоза,
смущавшая вечность дрожанием тонких спиц.
Мадам Жеральдин была главный на свете спец
в вязании всяких нежностей пуховых.
Их смысл был таков, чтобы детям не замерзать
в полётах под облаками и просто так.
Мадам Жеральдин обычно вязала назад:
в тяжёлое прошлое, в голод, в нехватку дров.

Мадам Жеральдин можно было поймать сачком,
крючком подцепить, поцелуями ослепить —
она никогда не сердилась и ни о ком
родителям не доносила и вообще.
А дети клубились вокруг её тишины —
бесясь и носясь на роликах взад-вперёд,
и дети в неё были по уши влюблены
и знали, что старая няня их не предаст.