Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Может, конечно, и выбросили —
с них станется, с южных ютов! —
но сначала у неба выпросили,
понятно, что для полётов:
пёрышко с разводами радужными,
из самых простых, голубиных
(местными тяжёлыми гражданами
почему-то особенно любимых).
И я полечу на том пёрышке
куда-нибудь в дальние гости —
я полечу на том пёрышке
на Берег Слоновой Кости,
где разные пёрышки сотнями
порхают вокруг и горят,
особенно – днями субботними
и воскресными, говорят.
У меня есть кошёлка марлевая,
я туда их все соберу —
и предстану, грехи замаливая,
перед облаком на ветру:
дескать, был и я среди спорящих,
расшибал пространство плечом…
между тем как всё дело – в пёрышках,
а больше совсем ни в чём.

А вот это у нас – от чего?
Да помилуйте, ни от чего:
ведь не всё от чего… ах, не всё от чего,
есть ведь что-то и ни от чего!
Ну, допустим, оно – от тревог,
тех, к которым ты слишком привык:
с неба лёгкий кивок – и не стало тревог,
не тревожься, чудак-человек!
От соблазнов на старости лет —
скажем, стать на тонюсенький лёд…
с неба тихий привет – вот и нет их как нет,
тех соблазнов на старости лет!
Дальше сам говори, мой родной:
от игрушки нелепой одной,
безделушки одной, побрякушки одной —
от одной от судьбы заводной.
Где получится – там и повесь,
только лучше, конечно, не здесь:
здесь и так уже есть… столько всякого есть,
что не съесть, и не счесть, и не снесть!

Да как-то и не знаю, чем назвать, —
ничем не назову, так и оставлю:
ведь я же… я отправился на ловлю
чего-нибудь, дружок, – что Бог пошлёт!
А Бог послал такую, значит, вот
забаву… позабывши дать ей имя
(чтоб, например, не спутали с другими,
не приняли за что-нибудь ещё).
Но ей, забаве, видно, наплевать,
как называться – ей бы лишь катиться,
катиться, и сиять, и золотиться
по утренней, по гладкой мостовой.
Поскольку что имеем – не храним,
поскольку счастлив только аноним —
не наречённый и не обречённый
нести чужое имя на плечах,
но – золотиться, и сиять в лучах,
и думать обо всяких мелочах,
и быть лишь самому себе причиной!

Или – летела себе золотинка,
так и летела: бездомно и тонко
что-то такое звеня на лету…
дескать, летишь вот, звеня и сверкая, —
жертва вопроса: а кто ты такая,
чтобы сигать в высоту?
В общем, конечно, никто не такая —
просто немножко лишилась покоя,
вот и взлетела – и всё, и конец.
Нет на сей счёт никаких объяснений —
есть только день… невозможно весенний:
свет, и тепло, и скворец.
Кто б ещё понял, зачем мы летаем!
Люди вон тоже летают – не то им
скучно, и грустно, и… как-то не так:
вот и простая одна золотинка
в небе весеннем – рутина… рутинка,
будничный образ, пустяк.
Можно, конечно, поймать и разгладить,
можно и как-то иначе уладить
эту судьбу – да зачем же, лети:
мы обозначим тебя в каталоге
как экспонат, что всё время в дороге,
как аватару пути.

Веку тому Господнему
нынешний слишком нов:
помню, летали пу небу —
нищие, без штанов,
Божии всё избранники
с крыльями из свинца!
Музыка на Титанике
играла до конца.

Нам полоумной удали
в пламенном том тогда
больше чем надо выдали,
дамы и господа,
бражники, гипертоники,
траченые сердца!
Музыка на Титанике
играла до конца.

Это мы после выясним,
выпрыгнувши из тьмы:
всё-то там было вымыслом —
время, пространство, мы,
буквы газетной хроники —
по ширине лица.
Музыка на Титанике
играла до конца.

Веку мы были бабочки,
бабочка только гость:
вынесли нас за скобочки,
бросили где пришлось —
и разлетелись странники
пу свету, как пыльца.
Музыка на Титанике
играла до конца.

Если б я распоряжался этим садом,
если б я распоряжался этим судном,
если б я распоряжался этим скудным
судным днём, в котором нету виноватых,
если бы я распоряжался этим стадом,
этим праздничным, весёлым и бесстыдным —
с неумелым, но божественным рапсодом,
распевающим с безжалостным надсадом
о далёких, им не виданных широтах,
или – бедным медным светом за фасадом,
испещрённым завитками финтифлюшек…
или вот хотя бы только этим сердцем —
этим нежным, малолетним этим ситцем,
полным творческих сомнений и ромашек, —

то клянусь, что и тогда бы я не тронул,
несмотря на все издержки и излишки,
ни ромашки ни одной, ни финтифлюшки,
не коснулся б, не нарушил, не поранил —
всё считал бы дорогим и ненаглядным,
вызывающим любовь, и боль, и жалость!

Потому-то я и не распоряжаюсь
этим светом, этим садом, этим судном…

Ещё бы знать тогда, как всё потом
перевернётся и перекроится:
я стану парусник, ты станешь птица —
я весь в серебряном, а ты вся в золотом!
Ещё бы знать тогда, что тусклый свет,
непостижимый тусклый свет былого
пробьёт сегодня сказанное слово —
тому былому сказанное вслед,
что серебро и золото бедны
и ничего по-прежнему не стоят —
лишь только дождь пройдёт и снег растает,
и дунет ветер из чужой страны.
Ещё бы знать тогда, что жизнь щедра
и даст нам всё, о чём мы ни попросим,
всё, что потом мы так беспечно бросим
на полдороге в нищее вчера,
и что, раздаривая впопыхах
сокровища свои случайным людям,
мы никогда друг друга не забудем —
и что потом мы встретимся в стихах:
два мотылька, в неведеньи святом
играющие отражённым светом!
Ещё бы знать тогда, как всё потом —
как всё сейчас… потом, потом об этом.

Ангелы порхают, в том числе и хранители,
там, где восполнители утрат, исполнители
самых смертельных номеров,
просто говорят: будь-здоров —
будь-здоров-не-кашляй-не-ходи-по-воде,
не-пиши-стихов-и-не-читай-их-нигде,
уничтожь-все-ручки-и-все-карандаши,
не-греши-а-если-вдруг-грешишь-то-греши.

У них, у исполнителей смертельных номеров,
множество всяких изумительных даров:
вот тебе развилка, вот тебе мосток,
вот тебе белка, вот тебе свисток,
вот тебе свалка, вот тебе верстак,
если что делаешь, делай не так,
не ходи по кромке, не рискуй головой,
ешь побольше фруктов, оставайся живой!

У них, у восполнителей всяческих утрат,
здесь, на белом свете, немного отрад:
если взгляд соборующего не суров
да у Богородицы есть новый покров.
Однова рождаемся, живём однова,
однова уходим, оставляя слова:
будь-здоров-не-кашляй-не-ходи-по-воде…
Да святится имя Ваше – здесь и везде.