Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Вот разве чернилам – за пристальность синего взгляда,
за то, что со мной они нянчились вечно… хотя
чернилам как раз ничего от меня и не надо:
испачкал все пальцы, иди отмывайся, дитя!

Мы увидимся в новом году,
не волнуйтесь, я сам Вас найду —
просто стойте себе, где стояли,
где спеклись наши жизни слоями
и где, пальчик смочивши слюнями,
Вы по льду рисовали звезду.

Мы увидимся в новом году:
просто стойте, пусть не на виду —
на-базаре-развале-вокзале —
у-витрин-у-весов-под-часами —
под часами ли, под небесами
просто стойте, и я Вас найду!

Мы увидимся в новом году —
я «бреду» не имею в виду,
но как знать… может быть, и имею:
что я, кроме как бредить, умею —
не ходить мне дорогой прямою:
мы увидимся в новом бреду.

Мы увидимся в новом бреду,
я клянусь, что я не пропаду,
просто стойте себе, где хотите —
хоть одна, хоть без свиты, хоть в свите,
просто будьте на этой планете,
мы увидимся в новом году!

Это что ж за таверна такая… не помню, каюсь,
но оно хорошо бы – там встретиться, хорошо бы
даже прямо сейчас, только в памяти полный хаос.
Если кто-то и помнит, то старенькая Тошиба.
Надо просто открыть один файл – навсегда закрытый,
защищённый навеки, на вечные, значит, веки,
то ли лаковым слоем, то ли ласковой позолотой,
то ли маслом оливковым… соком лесной ежевики.
Надо просто войти в этот файл – так, как входят дети,
несмотря на запреты, заборы, запоры, засовы:
надо просто войти, оглядеться и заглядеться,
ни о чём другом не задумываясь особо.
Можно с проводником: есть такой проводник по файлам,
проводник по всяким глупостям запоздалым,
сильно пахнущий хлороформом, нет, хлорофиллом —
не прочитанным в своё время коротким мэйлом.
Проводник по всяким глупостям беспризорным,
он-то знает, что безопасно, а что коварно,
и найдёт без труда покрытую свежим дёрном
в старом файле таверну под вывескою «Наверно».

…ибо всякая Божия шваль
в свой бренчит колокольчик.
Комара сладкозвучного – жаль:
плохо кончит,
жаль осу, саранчу и слепня:
тоже звонкая живность,
жаль… кого бы ещё? – жаль меня,
раз уж так всё сложилось.

Полетаем-ка мы, побренчим,
погуляем по нотам —
над болотом, поляной, ручьём,
над холмом, над блокнотом —
и достигнем последних верхов:
там Господь шёлком вышит…
Жаль лишь тех, кто не пишет стихов,
жаль – кто пишет.

Снова память расшумелась,
снова дремлют часовые,
память, память, Божья милость,
все пути твои кривые:
ни уйти, ни воротиться,
ни столкнуться, ни расстаться,
все твои чумные – птицы,
все твои шальные – танцы:
заморочит, искалечит,
небеса согнёт дугой…
Не ходи на тот конечик,
огуречик дорогой,
не подписывай кабальной,
не ручайся головой —
оставайся с колыбельной
хоть и мёртвой, да живой:
Бог летает высоко,
сладко рифмы молоко,
полно плакать, дитятко…

И можно всё опять связать – хотя б вот проволокой тонкой,
и можно всё опять сказать – допустим, даже повторяясь,
но можно и исчезнуть с глаз, легко взмахнув пустой котомкой,
не взяв ни слова про запас… – и не такой я бережливый.
Я разбазарил всё что мог, а мог когда-то очень много:
в день мог писать по сорок строк – по сорок строк и по сто сорок,
мог рисовать и рисовать, без сна и отдыха, ей-богу,
а мог на всё и наплевать с одной высокой колокольни,
мог пировать с самим собой – часами, мог и с небесами,
и мог болтать наперебой – Всевышнего перебивая,
и мог два пустяка сложить, чтоб вечность получилась в сумме,
а мог всё сразу отложить – хоть на минуту, хоть на сколько.

И вот… когда я не вернусь, ты знай, что мне всего хватило,
что, навсегда забыв Парнас, я и про нас с тобой забуду,
такое уж я тело, м-да, – небесное такое тело:
я просто не хожу туда, куда… – куда, куда! – в Фокиду.
Так вот, когда я не вернусь, совсем не в этом будет дело
(и не таков я, скажем, гусь, чтоб это кем-то замечалось!),
а в том, что, значит… стрекоза всё лето красное пропела —
и тут зима катит в глаза, как полагается по тексту.
Ну вот… когда я не вернусь, пусть всё останется, как было:
пусть светит солнышко, и пусть на белом свете будет август,
и барбариска за щекой, а в облаках – хоть звук футбола,
хоть волейбола, хоть какой любой другой игры душевной.

Здесь у нас есть дом с трубою,
здесь у нас есть мы с тобою
и другие безделушки —
чайник с чашкой, плошка с ложкой,
пара глупеньких хи-хи,
и помада, и духи.
Есть и праздники, и будни,
есть заутрени, обедни,
есть сегодня и намедни,
день рабочий и обычай
отдыхать после шести,
есть «уйти» и есть «прости».
И совсем немноголюдно,
и всегда играет лютня,
что намедни – это ладно,
и сегодня – тоже ладно,
но потом уже – ни-ни:
слишком быстры наши дни.
Мы привыкли с неба падать —
падать-ничего-не-ведать,
скоро позовут обедать,
на столе стоит еда.
Детство, молодость и зрелость —
всё сбылось, всё пригодилось…
Ну подумай: что нам делать
в этом глупом навсегда?

А вот это мне на потом:
мне потом идти по пятам
за одним проулком пустым,
где твой след сто лет как простыл.
И вот это мне на потом:
рыбка на крючке золотом,
птичка в серебристой сети
всех твоих пойми и прости,
пара-тройка общих друзей,
два билета в местный музей,
да сухая брешь под зонтом —
на потом, дружок, на потом.
А вот эта дура-строка,
всё ещё живая пока,
и почти пустой парафраз —
на сейчас, дружок, на сейчас.

Такая зелёная штука
из нашего грустного века… —
стучащая, если нажать.
Потеряна у автомата
и в землю прохожими вмята
(потом распрямилась опять).
Она мне сказала: «Послушай,
я тут потерялась на случай
найтись… вот такие дела».
Была в ней внезапная милость,
когда она вдруг распрямилась
и прядку со лба отвела.
И я всё крутил эту штуку,
хотя ни единому звуку
не верил, а сам – ни гу-гу,
хотя понимал уже, в общем,
что как мы ни злимся, ни ропщем,
но я без неё не смогу.
И я всё крутил эту штуку —
несильно поранивши руку —
и делалось мне всё ясней,
что это, должно быть, навеки,
что все мы бродяги, калеки…
и было мне зйлено с ней!