Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Кто-то ходит и трезвонит,
чем – не разберу:
ничего тут твоего нет —
сам не ко двору!
Всё чужое, привозное
из других земель,
а тебя я знать не знаю…
Вот и разумей.

Мимо пролетел червонец,
пробежал алтын.
Ничего тут ничьего нет —
никаких святынь.
Улыбается бесхозный,
праздный белый свет
и совсем не знает козней
честный небосвод.

Ну а как ты есть пришелец,
так люби свой путь —
погуляй-ка, утешаясь
хоть вот… чем-нибудь:
ни поклажи, ни ночлега —
лёгкость бытия,
рукавичка из-под снега
шепчет: я твоя!

Договорим до той черты,
где только ты и нет меня,
где сожжены мои мосты
и даже дым давно улёгся,
до той черты, где все чисты
и где, спокойствие храня,
на мир взирают с высоты,
с которой видно только флоксы,
тюльпаны, лилии, сирень
и наподобие того,
весенней шляпки набекрень
возвышенное вольнодумство
и новых капель дребедень,
и новых истин шутовство,
и новый парус – новый день —
уже расправлен и надулся.

Договорим до той поры,
где все мудры не по годам
и знают правила игры,
и больше уж не ошибутся,
до той поры, до той муры,
где за бесценок я отдам
мои воздушные шары
капитуляций, контрибуций…
А дальше чтобы ни шажка —
и постоим у бережка,
где жизнь казалась так тяжка,
ан – упорхнула по дороге,
и ни единого грешка
не записали облака
на счёт стального мотылька
и золотой его подруги.

Лодочка из Портофино в тесной ёмкости графина —
под названьем Жозефина, с алым кантом на корме,
лодочка из Портофино,
поплывём с тобой в уме?

Лодочка из Портофино, мы с тобою два дельфина,
два смиренные тайфуна, заключённые в тюрьме.
Лодочка из Портофино,
поплывём с тобой в уме?

Лодочка из Портофино, мы с тобою два профана,
два несчастных инофона на далёкой Колыме.
Лодочка из Портофино,
поплывём с тобой в уме?

Полно сетовать на участь: нам ведь свойственна живучесть,
нам ведь свойственна плавучесть, флот – он и в Китае флот,
надо просто участь вычесть:
вычесть участь – и вперёд!

А в уме – там солнце светит, ночь луну по небу катит,
и на всех свободы хватит – что при свете, что во тьме.
И прекрасна, как эпитет,
жизнь, прожитая в уме.

Теперь это, конечно, детали,
детали и тили-тили,
сомнения – та ли, не та ли…
далёкие такие года,
далёкие такие метели!
И чего-то от меня Вы хотели —
чего от меня-то Вы хотели
в одном небывалом тогда?

На Вас была глупая шляпа —
по-моему, чуть ли не из крепа,
и были Вы растрёпой растрёпа,
и шляпа Вам ужасно не шла.
И всё выходило нелепо:
ни слова весёлого трёпа,
разговор – как варёная репа,
в основном про чужие дела.

Теперь-то, клянусь, я бы сразу
всё понял и вручил бы Вам розу,
и каждую ответную фразу
сделал точней и острей.
Но это всё, конечно, детали,
далёкие такие метели…
и тяжело писать на металле,
и состарился менестрель.

Его бы спрятать за обшлаг,
тот колокольчик, надоел, —
и вместе с вами есть шашлык,
который прежде не доел:
ведь так ведут себя, когда
все дамы и все господа
собрблись и сидят рядком
хоть и над тем же шашлыком!
Его бы спрятать от гостей,
тот колокольчик, он смешон,
он не содержит новостей,
он пустозвон, болтун, пижон —
с ним стыдно, он бросает тень
на твой ухоженный плетень,
его бренчание – латынь
для всех собравшихся, остынь.
Он всех смущает, он чужой —
и он для славок и чижей,
а среди вилок и ножей
ему не место, режь и жуй.
Но, шут в высоком колпаке,
ты с колокольчиком в руке
опять сидишь на публике,
опять сидишь на публике…

Прислали ангела запасного —
живи снова:
он может в изголовьи спать,
он может спеть
мелодию какую не такую —
хоть, например, живу-себе-ликую —
или подать весёлого вина,
а может сделать муху из слона,
слона твоей потери,
и проследить, чтоб дни твои летели
куда-нибудь на юг, на юг, на юг…
А что тебе давным-давно каюк,
он знать не хочет, ангел запасной —
воитель записной.
В то время как мой прежний был хранитель…
на жёрдочке сидел, висел на нити ль,
а всё чего-то там себе подумывал
и мало что предпринимал:
вот разве яблочком одаривал эдемовым
да сушку клал в карман —
на случай, если что… на всякий случай.
Такой обычный ангел – не могучий,
скорей, строчной, чем прописной,
не то что запасной.
Он снова прилетит – потом… весной.

Опять божество… извините, не думали —
не ждали, не чаяли, ан – как всегда:
унылая разность, весёлая сумма ли —
хитон, пара крыльев плюс-минус звезда.
И праведный лик, и высокие истины,
и кротость аскезы, и к ней две слезы,
а к ним – эти все осторожности гостьины,
с отказом от благ виноградной лозы…

И, значит, ни в коем, пожалуйста, случае
с ума не сходить, не парить в облаках:
какое нам дело, что звёзды падучие —
другие! – себя не держали в руках,
на то и другие… А тут – всё как надо бы:
всерьёз, навсегда, до последней черты —
и райский возок, спотыкаясь о надолбы,
везёт нас наверх от земной суеты.

Прощай, значит, жизнь! Уж отныне не хаживать
по лужам, а только бродить по лугам,
выказывать знаки вниманья, ухаживать,
смиренье блюсти, не мечтать о другом,
лелеять пергамент сухого отчётика:
мол, жил не греша – ничего сверх того…
Опять божество. А хотелось бы – чёртика.
Но – опять божество.

Есть право пророчить и мышку ловить на мормышку
компьютерной правды – во имя бессмертных идей…
но нет уже, видимо, права греметь в погремушку
и нет уже, видимо, права морочить людей.
Идёт пересмотр – и следствие губит причину,
и поздно шуметь, и упрямится старый верстак,
и есть уже вещи, которые мне не по чину,
их надо забыть и оставить на прежних местах.

Но, чёрт побери, не получится басен из песен,
пойду и умру за покинутый всеми редут,
поскольку я, в общем, ничем никому не обязан —
вот разве чернилам, которые не предадут:
мы вместе струились, мы вместе стекали – стихали
и снова кричали, и брызгали синей слюной
затем, чтобы вместе потом становиться стихами
и переставать наконец быть и ими, и мной.