Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Тут стрекоза жила неподалёку
и бабочка жила неподалёку —
и их дома сбегали прямо в реку,
и пела свои песенки вода.
А я… а я не жил тут никогда:
я не умею жить неподалёку —
я только подалёку, вот беда.
Такой уж я нелепый мотылёк:
ко мне ужасно трудно добираться,
а доберёшься – время собираться
в обратный путь, и он всегда далёк.
К тому же слишком много подоплёк,
мешающих мне быть гостеприимным, —
пристрастие моё к снегам и ливням
и к прочим беспорядкам бытия…
И, между прочим, я – совсем не я,
а шутка Вашей памяти, ошибка,
на мне тогда была другая шапка,
но я – не я, и шапка не моя.
Забудьте, не ходите по местам,
где я люблю слоняться нелюдимо:
здесь места нет гостям и новостям,
здесь слишком быстро всё проходит мимо,
и я не здесь – я даже и не там,
где дом, и дым, и нет огня без дыма.

Пара вздохов, да пол-облачка пыли,
да высокого неба благодать —
мы копили ничего не скопили,
а того, что скопили, – не видать:
херувимские крылышки улыбки,
над бескровным трепетавшие ртом,
мы копили в ореховой скорлупке…
ах, наверное, копили не там!
Потряси-ка всё то, что мы копили, —
может, что и зазвенит наугад:
золотые копеечки капели
там на донышке где-нибудь лежат,
да счастливым шепотком дольче вита
отзовётся – случайно, сгоряча!
Положи себе в копилочку света,
августовского света два луча.

Ты только в город не ходи —
ходи, голубчик, в рай,
в петлю и в дедушкин сарай,
а в город не ходи.
И ничего, что – в двух шагах,
да хоть бы и в одном,
застрянешь, знаешь, на торгах —
не на торгах, так на бегах,
а нет – у чёрта на рогах:
зерном, звеном, бревном.
Смотри, какой зелёный лес,
какой высокий плёс,
и нет тебе тут ни колёс,
ни слёз, ни марсельез,
а там у них всегда мятеж,
галдёж, грабёж, делёж…
Вон, ублака себе отрежь
да и на хлеб намажь —
чем вся их суета сует,
чем мыкаться между карет,
и королей, и свит,
питайся песней, как Давид…
но что ж там так светло горит,
смертельно так горит?

Чем свет очнуться на перроне
под колокол и крик вороний,
ожить растением озимым,
ветрами согнутым дугой,
и долго-долго заниматься
игрушкой маленького Майнца —
его глазурью, и изюмом,
и шоколадом, и нугой.

Пить кофе прихотливой варки,
считая брусья на фахверке,
заглядывающем в окошки
с проулка в палец шириной,
и баловаться завитками
бра, отражённого в стакане,
и мелкие цеплять в лукошке
орешки цапкой кружевной.

Кидать в фонтанчики монеты,
совсем не вспоминать пенаты
и вообще не думать, кто ты,
и на скамейке задремать —
и видеть сон, хороший, щедрый,
про заметённый сладкой пудрой,
про белолицый, златокудрый
всё тот же Майнц,
и Майнц,
и Майнц…

Распрекрасный такой план
на две жизни вперёд:
съесть пол-яблока и банан,
или наоборот,
где-то тут начало строки —
бросить взгляд,
пропустить (отклонить) звонки,
если позвонят,
в чистку сдать рукав пиджака,
остальное – в расход,
проиграть себе в дурака
или наоборот,
начитаться старых газет —
развязав тесьму,
опоздать нанести визит —
и забыть кому,
сосчитать наличность седин
за последний год,
перемножить один и один
или наоборот —
и подумать, Господь прости:
я тут не ко двору —
поживу часов до пяти,
а там и умру.

Не сменять ли мои арии,
серенады и рапсодии,
и рулады золотые
на высокие теории
о счастливом плодородии
хоть вот где… хоть вот в пустыне?
Я люблю их по-отечески,
но не жалую практически,
ибо я такая птица —
пой на солнечном наречии
вместо чтобы, там, как прочие,
размножаться и плодиться.
Пой себе в узорном тереме,
на резной пиликай скрипочке —
так-то звонче, так-то лучше!

Я женюсь на этом дереве.
Я женюсь на этой тропочке.
Я женюсь на этой туче.

Уже столько воды утекло – помилуй нас, Боже.
А она всё течёт и течёт – вольну ей, беглянке…
Уже всякое русло мало, бескрайнее – тоже,
и давно уже наперечёт бутылки и склянки.

Скоро, видимо, нам принесут последнюю ёмкость —
осторожной рукою подав стеклянный напёрсток:
это даже уже не сосуд, но тонкость и ломкость —
его в шутку сваял стеклодув из бабочек пёстрых.

Ах, всего на глоток на один, на несколько капель
тот напёрсток рассчитан, дружок, – на стопку, на рюмку:
это будет твой валокордин, пока ещё скальпель
не наведался и не обжёг сердечную сумку.

Пёстрых бабочек хватит, дружок, хотя б изначально,
было б цело крыло и стекло – и не оскудело,
а вот что обмелеет река – ужасно печально,
но ведь столько воды утекло… понятное дело.

Отпустить на волю прыть,
возвратиться в прежний рай,
забывая повторить
«никогда не повторяй».
Мать учения сидит
на скамеечке в слезах
и азы свои твердит,
спотыкаясь на азах.
А вокруг летают бури
в белом головном уборе,
а вокруг летают вихри,
и у них все щёки в охре,
а вокруг летают дети
с погремушками во рту,
не летайте, посидите,
не старейте на лету.
Но они летят, как боги,
между синих облаков,
превращаясь по дороге
в толпы милых стариков,
чтоб набравши неба в грудь,
прыгнуть с неба в каравай
и забыть проговорить
на лету «не забывай».

А вон лошадка зб пять крон:
она видна со всех сторон
и хороша со всех сторон
неотразимо!
Она пришла из дальних стран,
на ней седло, как царский трон,
она стоит возле витрин,
где магазины.

Она со сбруей золотой,
она, конечно, для детей —
и из моих перипетий
меня не вынет.
На ней, когда тебе лет пять,
весьма приятно поскакать
сквозь детство, через тишь да гладь,
верхом – навылет!

Но у меня с собой пять крон,
и надо мною небосклон,
и мне отнюдь не возбранён
парадный выезд —
и нету ни души окрест,
и сам я не из этих мест…
авось, свинья меня не съест
и Бог не выдаст.

Да и никто мне не судья,
за исключением дождя,
поскачем, с места не сходя —
всей жизни мимо —
весёлой белкой в колесе!
Мой Росинант, ты весь в росе,
мой Росинант, мы дети все,
когда одни мы.

Только пара сандалий осталась от этих стихов —
пара старых сандалий,
пара грустных созданий,
пара, в общем, таких пустяков.
А куда я по снегу ходил – да какая кому,
к чёрту, разница, мы же сейчас вообще не об этом!
Мы о всяком таком… миновавшем, прожитом, пропетом,
о не видном уже в паровозном морозном дыму,
если вы понимаете, что я имею в виду, —
престарелую частность…
извините за честность
и за эту вот, как бы получше сказать, лабуду.
Всё никак не забуду… понятное дело, был снег:
снег всегда в таких случаях самое первое дело —
чтобы видели, стало быть, как тут судьба наследила,
кто сошёл с колеи, растерялся, расплакался, сник,
а кто, наоборот, эту снежность насквозь пропахав,
всё равно никогда не узнал, что такое усталость.
Только пара сандалий осталась от этих стихов —
и прекрасно, что так: у других и того не осталось.