Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Клянусь, что я ещё возьмусь за ум:
начну питаться – чем там… наобум:
акридами и мёдом, духом, сеном,
устану быть бездомным и бессонным,
пройдёт моя любовь к трём апельсинам,
заметьте, что – не к одному, не к двум,
но и она пройдёт… какой бы ни
была нелепой, смелой и нелепой —
хоть вот со стороны, хоть вот под лупой,
откуда ни зайди и ни взгляни.

Один-то апельсин совсем смешной,
другой ещё смешнее, а уж третий —
смешной до слёз, и все они в карете,
в смешной карете катятся за мной,
и я люблю их больше всех на свете:
троих люблю – любовию одной.
И трижды предо мной одна трясина
волшебная, и ничего – за ней:
ах, знать… узнать бы – хоть на склоне дней,
кто учит нас любить три апельсина!

А с неба смех – высокий, лёгкий смех:
нет, дескать, милый, ничего для всех —
вот разве тайны да головоломки!
В чужие не заглядывай котомки:
там меч тупой да сломанный доспех —
пусть с ними разбираются потомки,
с них станется, а ты люби того,
кого тебе послало волшебство,
кого попало и кого придётся,
кого назначат Бог и Карло Гоцци.

Плед женился на кушетке,
слон умчался на лошадке,
две рыбёшки кушать суши
приучали райских птах.
Всё бывает, как бывает
и в Москве, и на Гавайях,
и на море, и на суше,
и ещё в других местах.

Дождик сочинил балладу,
снег объелся шоколаду,
сад подался за границу,
дом оставив взаперти.
Плющ собрался на свиданье,
сон уехал в чемодане,
чтобы никому не сниться —
чтобы выспаться в пути.

Нитка вышла на прогулку
и посеяла иголку,
бородатый козлик в лодке
мёл метлою океан.
Всё полно многообразья —
не поймёшь, как ни старайся,
для чего козлу бородка,
для чего козе баян.

И в Москве, и на Гавайях
всё бывает, как бывает:
шарф отплясывает польку,
из кармана бьют ключи!
Не ищи себе напасти,
не учи цвести капусту,
не учи свистеть свистульку,
деда кашлять не учи.

Эта тучка над лугами —
дальняя, но не чужая —
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая,

эта речка с берегами —
распевая: «Как свежа я!» —
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая,

этот жук с двумя рогами,
чёрт-те что воображая,
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая!

В облаках и под ногами,
малая или большая,
вечно кружится кругами,
нас с тобою окружая

и весь мир в кружок сзывая —
под присмотром небосвода —
эта милая природа…
разумеется, живая!

Я просыпаюсь с Барселоной —
с лиловой, жёлтой и зелёной,
с пурпурной, синей… вам видней,
с серебряной и золотою —
я знаю, я её не стою,
но всё же просыпаюсь с ней.

Я обнимаюсь с Барселоной —
с душистой, сладкой и солёной,
с прозрачной, дымной… вам видней,
и с древнею, и с молодою —
я знаю, я ей не владею,
но всё же обнимаюсь с ней.

Я наполняюсь Барселоной —
клубничной, яблочной, лимонной,
арбузной, дынной… вам видней,
меняя манго на папайю,
я знаю, я не исчерпаю
её, но наполняюсь ей.

Я засыпаю с Барселоной —
с капризной, мягкой, непреклонной,
с упрямой, кроткой… вам видней,
и со сквозною, и с резною —
я знаю, я её не знаю,
но всё же засыпаю с ней.

Давай-ка мы не забывать о режиме:
уж вьётся над нами комар,
ах, маленький сон в полосатой пижаме,
ах, страшный… ах, просто кошмар.
Не прячься и с тенью своей не сражайся,
бросаясь под свод темноты:
видали мы, братец, и сны поужасней —
гораздо ужасней, чем ты!

Видали мы, братец, такие кошмары —
не пересказать наяву:
видали заросшие лесом бульвары,
видали ежа и сову,
змею на кольце, паука на зажиме
и с волчьею мордою трость…
нам, братец ты наш в полосатой пижаме,
всего повидать довелось.

К тому ж мы и сами с такими усами,
что все разбегаются прочь,
как будто мы чёрный корабль с парусами,
летящий сквозь чёрную ночь.
Нас не испугать ни шагами чужими,
ни даже чужим языком —
тем паче тебе, в полосатой пижаме
и в тапочках с синим цветком!

Не какие-нибудь трали-вали:
ни вздохнуть, ни поднять головы —
было время и нас целовали,
но теперь мы из камня, увы.
И в гранитном своём покрывале
мы стоим посредине Москвы:
было время и нас целовали,
да теперь не целуют, увы!

Были флаги так новы, так алы —
так недавно, так… просто на днях!
И летели в чаду генералы
на своих лучезарных конях —
ни в сражении, ни на привале
никогда не пуская корней!
И все встречные их целовали
прямо в губы и прямо в коней.

Ах, как всё это нынче забыто,
ах, как больше уже не нужна
наша грустная жизнь из гранита,
наши подвиги и стремена!
Но за всю нашу славу былую
ничего мы не просим у вас,
кроме вот – одного поцелуя,
хоть воздушного… хоть не сейчас.

Оказалось, я пишу непрактично…
только этого ещё недоставало!
Было время, я писал непонятно,
было время, я писал тяжело…
Может быть, я престарелая птичка,
что не знает никакого порядка
и летает кое-как, как попало,
ударяясь о стекло, о стекло?

Было время, все писали несносно,
но теперь уже все пишут прекрасно,
ибо все накоротке с небесами
и сдают туда своё ремесло.
Было время, пели ели и сосны,
было время, пели гусли и прясла,
было время, вообще не писали,
но, к несчастью, это время прошло.

Время требовать от музыки – мяса,
время требовать от облака – веса,
время требовать от лотоса – спроса,
и рулеткой измерять благодать,
раз крылатые сандальи Гермеса
и его же плутовская гримаса
занимают в небесах столько места,
что самих небес уже не видать.

Что ж Вы так грустно – а, моя радость? – что ж Вы так кисло
всё говорите – а, моя радость? – всё не об этом…
Лампа мерцает, лампа мерцает, лампа погасла:
что-то со светом, ясное дело, что-то со светом.

Это электрик, пьяный затейник, дети-засранцы
провод порвали, это приборы вышли из строя.
Это капризы осатаневших электростанций,
это погода, время такое, время сырое,
это проделки капиталистов и коммунистов,
страсти-мордасти, когти тирана, крылья террора,
наших путей скалистых и каменистых,
наших небес над башнями Эльсинора,
это газеты, их заголовки, их заготовки,
это агенты инопланетных цивилизаций,
это пророки, это профаны, это отставки
власть предержащих, волки и овцы, лисы и зайцы.