Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Так получают взвеси: когда два вещества —
как правило, жидкости, но и тоже слова —
смешивают, а они не вступают в связь,
они остаются чужими, и это – взвесь.
К чужим надо быть, конечно, более строже.
Но в сердце есть колокольчик: он есть на страже
и он также есть постовой, либо часовой —
он звонит и кричит, когда кто не свой,
и стреляет в морозный воздух, в морозный воздух…
Ан всё больше гостей – незваных гостей, поздних:
поздних склонений, спряжений, устойчивых выражений…
А часового голос всё напряжённей,
а часовой всё стреляет в морозный воздух —
так оно и бывает при всяческих метаморфозах,
так оно и бывает при всяческих переездах,
что часовой всё стреляет в морозный воздух,
и никто не боится его атак…
не так ли, Патриция, – или как?

Мы теперь не давай говорить обо всём трудном,
не давай говорить о котором у нас нету слов —
мы давайте теперь начинаем лететь рядом,
как, например, одна птица и один птицелов.
Они говорят простыми звуками, а не словами, —
щёлканьями, переливами и коротким свистком,
они всегда летели рядом и рисовали
их зелёным и своим лесным языком.
Так, как они были, и мы теперь будем,
а у меня со мною есть крепкая сеть —
я пойму тебя в эту сеть и не дам людям,
чтобы ты им не стала петь или также свистеть.
А поэтому, что мы теперь понимаем друг друга,
нам не надо и ни к чему никаких дебат,
мы узнбем друг друга, как мы знаем и Бога —
просто по Его имени и наугад.
Я пойму тебя и дам весёлого корма,
и ты мне ответишь, смеясь, например, трик-трак.
Если что-то и исчезает, то только форма,
не так ли Патриция, – или как?

Хорошо направить обращение ко врачу:
сплю неважно, о врач, и вся жизнь разбита —
или можно зажечь какую-либо свечу
для неустойчивого на ветру оборота,
или выбрать слова поменьшего габарита…
но это я так шучу.
Я вчера повстречал народного Истопника:
русский, целое время проживший здесь.
«Ты не имеешь хорошего русского языка», —
так говорил Истопник… как оно и есть.
А один мой знакомый, умелый игрок на трубе,
который всегда дискутирует все выраженья,
сказал обо мне: «Ты корабль без снаряженья» —
и чуть не заплакал – наверное, о себе.
Но так тяжело это всё не любой берёт —
а тот, кто правее всех, это Хампти-Дампти:
он сидит на стене, он усидчивый оборот,
вот когда упадёт со стены, вот тогда и рыдайте.
Или можно, как говорят, отдаться стихии
вместо чтоб отдыхать на маленьких островках.
Но у нас дела хорошо и глаза сухие…
не так ли, Патриция, – или как?

Говорит ему рыбка: что тебе надобно, старче?
Под конец концов останется только это:
только золото есть одно, что не знает порчи,
дорогая рыбка, рыбка золотого цвета…
золотой петушок на его золотом шпиле,
золотое пряслице – как это я объясняю?
Объясняю: и мы там были, мёд-пиво пили
и любили няню Арину, мёртвую няню.
Мёртвая няня на золотом пароме
далеко-далеко отплыла от нашего бережка
и увезла с нею всю историю, кроме
золотой рыбки, пряслица и петушка…
Что со мной? Да аттриция, ухудшение языка,
стиранье из памяти прежних навыков и умений,
собиранье каменьев – или, как их… камений,
угашение на ветру огонька.
Только дело, понятное дело, не в огоньках,
уже трудно знать, как это есть по-русски:
размывание фона и осыпновение краски…
Не так ли, Патриция, – или как?

Я не помню, какими словами
Вы всё это нарисовали —
помню только рисунок сам:
пара острых и быстрых линий
по податливой тверди синей —
по взволнованным небесам.

Хоть потом ничего не сбывалось
так, как Вами нарисовалось,
но – земной Вам поклон за Ваш
танцевавший по райским кущам
и умевший быть страстно лгущим
милосерднейший карандаш.

Он сильно вырос – и смущён,
что вдруг так близок к тем вещам,
которых прежде опасался:
что слева смысл, а справа Бог
с полуулыбкой на губах —
чуть горькой, как у Гюисманса.

Он стал спокоен и суров,
ему совсем не надо слов,
он научился обходиться
без колышков и без подпор —
одною музыкою сфер,
одной идеей триединства.

Он подустал, мой небосвод —
мизинчиком не шевельнёт
ради оваций, чести, денег…
А раньше столько было дел,
когда был небосвод младенец
и под кровать пешком ходил!

От обилья родов или видов, кишащих вокруг,
индивид, вроде Дарвина, попросту лезет на крюк:
он устал, он соскучился сердцем, покойнейший Дарвин,
от обилья родов или видов, кишащих вокруг.
От обилья родов или видов, и гадов – и всех,
друг на друге стоящих и верящих в быстрый успех
исторический, – Дарвин измучен, издёрган, надорван
от обилья родов или видов, и гадов, и всех.

Помнишь книжку, учебник… в котором приятный примат,
на глазах поднимаясь, потом оказался примят
колесом эволюции и превратился внезапно
в автомат без каких бы то ни было прежних примет?
Он был нов, и угрюм, и уже никому не смешон:
поднял палку с земли, поднял камень с земли – и пошёл,
и пошёл, и пошёл… в невозможно туманное завтра:
нов, угрюм и тяжёл, и уже никому не смешон.

Потому-то, мой ангел, примата простёртая длань
и наделала дряни – и вся эта, стало быть, дрянь
(уж не знаю зачем – эволюции, видимо, ради)
расплодилась по свету, пардон… куда только ни глянь.
Потому-то, мой ангел, две тысячи книг пропахав,
присягаю, что их не бывает – хороших стихов,
вообще не бывает нигде: не бывает в природе —
всё бывает, казалось бы… кроме хороших стихов.

Две лошадиных силы духа
истрачено на фугу Баха —
отныне долго будет тихо,
не беспокойтесь обо мне,
и больше ничего извне
не предлагайте: хватит Баха,
мокры глаза, мокра рубаха,
и дождь со снегом по спине.
Я только что был на луне,
был на луне, на самом дне,
и весь промок, и был счастливым —
и больше сроду-веку не
пленюсь литературным словом!
Я просто стану в стороне
от всех моих любимых книг —
и вырву грешный мой язык,
не утруждая серафима, —
и буду помнить тот родник,
чей маховик пронёсся мимо.

Жаль, ничего-то я не нбжил —
словно бы и не был, и нй жил:
и ничего не зацепилось
за узкий да бедный мой берег,
не накопилось, не прибилось
незнакомой счастливой волною —
мимо проплыла предо мною
всякая малая малость,
всякая умелость и милость,
всякая доблесть и смелость.
Только и осталось, поглядите,
с чем я на свет появился
и что нам другие в колыбельку
кидают, покуда мы дети.
А уж что в колыбельку кидают,
с тем нам и маяться от руду —
помню, лежу в той колыбельке:
в каждой руке по мирозданью,
в каждом глазу по небосводу.