Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Вы не волнуйтесь, это всегда так, это везде так:
всем достаётся – и невиновным, и виноватым,
Вы не волнуйтесь, Бог наградит их – жалко лишь деток.
Что-то со светом, всем белым светом, что-то со светом.

До чего ж я люблю эту тишь, эту гладь,
благодать эту Божию – и Лорелею:
так бы сесть вот однажды и пе-ре-чис-лять,
но – увы, не сажусь и не перечисляю
рыбака, челнока, гребешка ли – ни-ни,
ничего, никогда, ни за что… да и где там!
Есть кому перечислить: Господь, сохрани
всех поэтов и будь благосклонен к поэтам —
за умение ткать, за умение прясть,
за умение сесть и увидеть как есть
всё что есть – и низать эти длинные бусы,
и низать, и низать… и всю правду сказать!

Ах, тихи небеса, да шумят мои бесы:
эти суффиксы, префиксы, флоксы в саду…
нет, не строится ряд, и шумят мои бесы:
ничего, говорят, что не строится ряд,
Вы имейте в виду, говорят, что в аду
у нас, в общем, другие совсем интересы,
да и публики нет надлежащей в аду
для приличной пиесы…
И коптит моё небо, и травы горят,
а слова мои наги, слова мои босы,
и кривится мой рот, и не строится ряд,
и шумят мои бесы, шумят мои бесы.

И когда меня вызовут на суд,
я – клянусь, что без всяческих надсад —
расскажу там, что жизнь – это не пруд,
расскажу, значит, там, что жизнь есть сад.

Даже если к стене меня припрут
и к столбу примотают бечевой,
я отвечу, что жизнь – это не труд,
это праздник – и больше ничего.

А начнут про стихи – так без стыда
я скажу, притворяясь дурачком,
что стихи – это не плоды труда,
но бирюльки, поддетые крючком.

А тому, для кого плоды труда,
я скажу: не пишите никогда,
Вы не ту себе выбрали мечту,
потому и стихи у Вас в поту,
а должны, извините, быть в росе —
все.

Вот и закончился, стало быть, наш разговор —
так и закончился, стало быть, как начался:
всё небеса, небеса – и опять небеса…
Вам бы одни небеса, господин Зинзивер,
горе мне с Вами! Когда Вы вернётесь назад,
то принесите с собою немножко небес,
чтоб мне понять, почему Вам не нравилось здесь
и для чего было надо туда ускользать.
Здесь у нас нету небес, а не то б я и сам,
спрятался где-нибудь… в папоротнике, в плюще —
да пригляделся получше бы к тем небесам,
что в них такого хорошего – и вообще.
Но вообще-то Вы правы, и это я зря —
с горя напившись дурного вина, например, —
старый веду разговор, господин Зинзивер,
собственно, даже не с Вами уже говоря,
собственно, даже не с Богом (увы, маловер),
собственно, и не в пространство, а так, в никуда —
ах, господин Зинзивер… лабуда-ерунда! —
собственно, даже не то чтобы и разговор.
Не разговор, а допустим, такой револьвер —
взять револьвер и как выстрелить по тишине!
Впрочем, да что же я всё: «зинзивер», «зинзивер»…
Только я правда не знаю, кем Вы были мне.

Ах, высокий произвол,
да придёт к нему удача:
он работает как вол,
он работает как кляча,
он одних чернил извёл —
полгаллона, полтора ли,
он одних гостей назвал —
две деревни с хуторами!

Пусть ему судьба воздаст
или гости дорогие
за его тяжёлый крест,
за его мозги тугие,
а ещё за то, что звёзд
всем на небе не хватает,
и ещё за то, что – прост,
и тяжёл, и не летает…

Ах, высокий произвол,
подцепи его за лацкан,
чтобы он, искусства вол,
был вниманием обласкан!
Сколько тут знакомых лиц,
как тут людно, как тут пусто:
здравствуйте, искусства лис,
здравствуйте, свинья искусства…

А кем мы войдём в историю – ах, Ваши бы мне заботы,
тем паче в таком застолии! До этой бы до субботы
допрыгать весёлым козликом, а там уж – куда кривая…
гонясь за далёким отзвуком, но звука – не узнавая!

Ах, Ваши бы мне прозрения и Ваши бы мне надежды —
всё предугадать заранее и всё получить однажды,
да вот… отвлекают мелочи – трезвонящие москиты,
а также всякие сволочи, подобные Вам, простите!

Тем паче в таком застолии, тем паче на этой даче
я, если войду в историю, то – скверную, не иначе,
борцом за чужие ценности среди посторонней паствы —
прекрасные тем, что в целости они вполне безопасны:

как подданный одной женщины – имя её Маргрете,
курящей такие вечные грустные сигареты,
кораблики именующей, строящей их по рангу,
и сильно напоминающей постаревшего юнгу.

Это дело такое: тут нужен покой
и высокое небо.
И какой-никакой карандаш под рукой
и бумаги обрывок.
И проулочек, с птичье крыло шириной,
и в попутной кофейне
чашка кофе под пенкою под кружевной
и кружок шоколада.
И уменье держать вдох и выдох в руках
за тяжёлые гривы.
И полпинты отваги – иначе никак,
и полпинты везенья.
И кредитная карточка, где на просвет
виден Бог недовольный…
Я надеюсь, что я объяснил или нет
мою неплодовитость.
Ибо я всё бегу сквозь ночную пургу —
ни огня, ни ночлега…
– А чего ж ты не пишешь стихов на бегу?
– Задыхаюсь от бега.

Пора поменять имя – наследуя древним японцам,
обычно менявшим имя, меняя форму письма.
Не стать ли мне Румпельштильцхен – или хотя б Рапунцель?
А форма письма, пожалуй, давно поменялась сама:
мои ускакали кони, мои расшатались туры,
и, как две пустых стеклотары, офицеры лежат в пыли…
Ах, оставить бы это поле, но я слишком люблю повторы,
Боже, как я люблю повторы – куда б они ни вели:
эти «дважды в одну реку», эти «трижды в одну лужу»,
когда память кричит криком – и отчаян её глас!
Погоди, я и сам знаю, погоди, я и сам вижу,
погоди, я и сам сдамся, но… эх, раз да ещё раз!
Только волны бы набегали – и за краешек перелили,
и, не зная, что перелили, продолжали плескать во тьму!
Я люблю эти переливы, я люблю эти параллели —
эту тетрадь в линейку, эту тетрадь по письму,
это упорство мэтра, эту честность и тщетность метра,
эту неизбежность утра и его беспощадный свет,
эту сказку про рыбака и рыбку, эту бабу у разбитого корыта,
эту роскошь возврата: туда, куда возврата – нет.

Неужели я так много написал…
ради Бога, извините – не хотел!
Просто день сперва, а после век летел,
и я как-то не засёк их по часам.
И в начале было слово, а потом
слово зб слово… и дальше как всегда.
А очнулся – предо мною целый том
и подмигивает рыбка из пруда.