Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Я не то чтоб не уважаю общие мерки,
но глухому совсем не служу – ни одну – обедню,
у меня есть сад размером с почтовую марку,
у меня есть дом величиной с голубятню.

Я б о них рассказал, да короткие были б рассказы,
а с короткими мне отсюда как-то неловко…
Но зато мне завидуют все окрестные бабочки и стрекозы,
и коровка одна – между прочим, божья коровка:

ибо негде им всем приклонить головы их буйной
(правда, я всегда говорю: прилетайте и приклоняйте,
и они прилетают, конечно, – полной обоймой…
или чем они все там летают, я без понятья).

Я считаю, что мне повезло – при моей-то лени,
при моей-то привычке не ждать ничего особо
я считаю, что мне повезло на распределеньи
и садов, и домов, и за всё – большое спасибо!

За труды, за плоды, за находку и за помарку,
за движенье от первого слога к последнему слогу…
Я наклею на голубятню почтовую марку
и пошлю по адресу: Синее Небо. Господу Богу.

Отец прибивает скворешню,
на самое небо скворешню —
отец совершенно безгрешный,
раз так высоко поднялся:
и там у него небеса,
там стук молоточка, веселье,
и ждут все скворцы новоселья,
наведываясь на леса.

Он так и стоит, как стоял,
друг всем атмосферным слоям,
в глазах у меня: повторяя —
теперь уже прямо из рая, —
что в небо нельзя сыновьям,
в особенности – соловьям,
тем паче – погода сырая…

А Бог наблюдает за стройкой,
за лестничкой нашей нестойкой
с опасно изогнутой рейкой
и тихо ворчит, как всегда,
крылом выпрямляя изгибчик:
«Василий Михалыч, голубчик,
давай молоточек сюда!»

Опять все скворцы прилетели ко мне,
опять я к прилёту скворцов не готов,
опять я не знаю, что им говорить.
Сказать, что отец мой теперь на Луне,
где, в общем, достаточно лунных скворцов
и, стало быть, много чего мастерить?

Но как-то, похоже, скворцы не хотят
совсем ничего от меня и не ждут —
они прилетели сюда за другим.
Они посидят и опять улетят —
они и пробудут здесь пару минут,
они и слетелись на память, на дым.

Они навещают любезный приют —
нахохлившиеся, сидят в тишине
от крыши заржавленной невдалеке.
Они никогда ничего не поют,
а если поют, то другому, не мне:
невидимому… с молоточком в руке.

Спите, лягушка, мышка, курочка ряба,
внучка и жучка, спите, дедка и бабка —
все эти пушки просто забава, спи, моя рыбка,
просто большие деньги пущены в небо,
просто гуляет по свету горе не горе,
кара не кара – с пышным букетом, с жаркою плетью…
а ведь купить хотели то и другое:
пусть и не хлеба – пусть и хотя бы бальное платье!
Бальное платье, бальные туфли, плащ звездочёта:
сколько нарядов стало бы сразу, сколько игрушек…
всяких зверушек, плюшевых мишек – просто до чёрта,
а накупили грома и молний, танков и пушек.

Так и бывает, милые дети, так и ведётся:
дядям и тётям хочется смерти, хочется крови —
вот и воюют, вот и стреляют дяди и тёти,
спи, моя рыбка, это всего лишь лишние кроны.
Вон полетела в чёрное небо новая кукла:
ручка отдельно, ножка отдельно, пара кудряшек…
спи, моя рыбка, кукле не больно, кукла привыкла,
спи, моя рыбка, мы обойдёмся и без игрушек —
мы ведь одеты, мы ведь обуты, не голодаем…
жалко, Всевышний нй дал нам сердца, нй дал умишка:
видишь, как пляшут, весело пляшут в небе задаром
новая кукла, новая книжка, плюшевый мишка!

Вот так проходят наши дни: иди и не смотри,
закрой глаза – и так иди, иди и не смотри.
А Он… Он говорил не так, да видимо, Его завет
уже отстал, отстал в пути на пару тысяч лет.
На пару, значит, тысяч лет состарился пилат,
и износился циферблат и механизм внутри,
и облупился прежний лак, и истрепался хилый флаг,
и свежей кровью век набряк, иди и не смотри.
И даже самых грузных лат давно растаял след,
и даже самых страшных дат не помнят звонари,
и, если миром правит рок – теперь это тяжёлый рок,
как записной остряк изрёк… иди и не смотри.
Уже устал разить булат и греть устал бушлат,
уже никто не виноват, ни слуги, ни цари,
ни в том, что всё коварней враг, ни в том, что всё густеет мрак,
что на печи сидит дурак, – иди и не смотри.
Не тот сармат, не тот формат… и так богат магнат,
что он теперь начальник над капризами зари,
что он определяет впрок режим светил, и цвет, и срок
и полагает, что он бог, – иди и не смотри.
Есть у тебя твой малый сад, как люди говорят, —
лелей и не смотри назад, всё врут календари,
и не смотри вперёд, сурок: там на тебя взведён курок,
иди – беднейшей из дорог – и не смотри, смотри.

У короля было только двенадцать приборов,
лишь потому злую фею и не пригласили —
взяв наплевав и на весь её взбалмошный норов,
и на тот факт, что злодейка пока ещё в силе,
взяв наплевав на любых иностранных спецкоров
и фотокоров со вспышкой (тем паче – без вспышки) —
пусть, дескать, так и запишут в подручные книжки:
у короля было только двенадцать приборов!

А в королевстве и так-то всё было ни к чёрту:
разные мистики разную чушь предрекали —
истово на голубином гадаючи кале
и потроша кружевную лебяжью печёнку…
И выходило, что дальше всё будет ужасно:
жизнь остановится и сокрушится рассудок.
И выходило, что тут уже не удержаться
и что пора бы нам всем потихоньку отсюда.

И королева стонала: погибнем, погибнем, —
требуя нашатыря, валерьяны, шалфею,
страстно молилась окрестным богам и богиням
и умоляла в слезах пригласить злую фею!..
Но возмущался король: «Ни за что, дорогая,
праздник так праздник – и нечего, стало быть, всяким!..» —
по королевским покоям спокойно шагая
и никаким не внимая ни слухам, ни знакам.

В мире важнее всего этикетная ветошь —
что там нашествие готов каких-нибудь, буров!
У короля было только двенадцать приборов —
это судьба… и уже ничего не попишешь.

Мелко, мелко волнорезу —
вот и весь вам сказ.
Пар с морозу, баба с возу —
хватит, поиграли в прозу,
будет, будет с нас!
Будет, будет, побродили
по чужим лугам
да понаблюдали дали
золотой счастливой доли,
даденной другим, —
будет, будет…
Наша участь —
вспахивать волну,
пресекать её резвучесть
и – отчаявшись, измучась —
кануть в глубину,
где стихают разговоры
в помраченьи вод,
где заржбвели затворы,
где среди подводной флоры
тайный смысл живёт —
тайный, тёмный, безутешный,
друг всех параной,
тайный, тёмный, безутешный,
страшный – но такой домашний
и такой родной!