Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Вся эта морока, вся эта напраслина
одичавшей воли
хороша, но, в общем, полностью бессмысленна…
зря мы танцевали.
Зря мы разливали долгожданной публике
золотое зелье —
счастье ускользнуло на случайном облаке
в облике газели.
Короли, поэты, рыцари, притворщики
с рогом Оберона…
Помнишь, раньше было так легко, так творчески —
помнишь, было рано?
Целовались в небе, обнимались нa поле,
висли на консоли —
разве мы хотели, чтоб так сильно хлопали,
на руках носили?
Разве мы не знали – злыми, полинялыми
поплетёмся к рампе…
Что ты пишешь кончившимися чернилами
при потухшей лампе?

Вот тут у нас домашнее вино,
тут огурцы последнего засола —
так это начинается кино
уютно, хорошо и развеслло:
с сидением на кухне до утра,
когда уже совсем бесцветны лица,
и с запоздалым, лишним ну пора,
теперь уже совсем пора стелиться,
с перетеканьем утра в день-деньской —
забыл какой, но хорошо б субботний,
с похмельем, с посещеньем мастерской
и всякой прочей милой тягомотней,
с ещё одной бессонной ночью и с
надеждою на милость воскресенья,
но – Шахразады прячут свой сюрприз
в колючих зарослях, на дне бассейна,
за ширмою, в шкатулке под ключом,
в тени почти случайных оговорок —
и открываются не раньше, чем
их застигает утро номер сорок…
Вот так и наша с вами жизнь пройдёт —
и пусть проходит, тут уж либо – либо:
не век же нам годами напролёт
плодить шедевры мелкого калибра —
Бог нам судил запутаться в кистях
великой и таинственной мороки
и всех простить, которые гостят
и не покинут нас уже вовеки.

Ах ты глупая деточка,
мой небесный дружок,
тут не Божия меточка —
тут обычный ожог,
но уж если и меточка,
то никак не стрела —
тут шелкувая плёточка
ненароком прошла.

Все блудницы, все бражники
подтвердят как один,
что плохие художники,
а не Тот Господин,
нас уродуют… – радуют
плётками на плацу:
по живому орудуют,
по живому лицу.

Не хоти себе, деточка,
этих шёлковых мук:
ни к чему тебе меточка
да и плац ни к чему б —
нас пусть, пруклятых, балуют,
продолжая трепать:
то малюют, то – милуют,
то малюют опять.

Жизнь снова с путей не сошла, а могла б —
не зря все подробности поускользали!
Но как говорил один старый араб:
«Мы видели это простыми глазами».
Он плакал тогда, сигареты курил,
одну за другой и другую за третьей,
и нервно придерживал пальцами пыл
дымившихся рядом столетий.

Ах, этот соблазн – соскочить на ходу
на лживый булыжник, прижаться щекою
к камням ледяным и шептать им в бреду
словечко-другое – какое такое:
что, мол, не хочу, что горят все мосты,
что в поезд палят, кочегара убили,
что, мол, не могу, что в крови все кусты
и корчатся мысли от боли…

Ан – вдруг да прорвёмся, была не была!
Какая там разница – веришь, не веришь:
подставит плечо чуть живая скала,
и руку протянет умерший товарищ,
и над головой зачирикает чиж —
с небес, где плывут облака с образбми…
И плачешь, и куришь, и кровоточишь,
и смотришь простыми глазами.

Хорошо бы не об этом
и, конечно, не об этом,
а тем паче – не об этом,
хорошо бы о былом!
Все мы связаны обетом —
не обетом, так Арбатом,
не Арбатом, так обедом
на Садовом, за углом,
в забегаловке волшебной…
было весело душе в ней!
После, стало быть, крушений
всех на свете кораблей
чем бы память образумить…
вот тебе обед на память —
сколько стоит наша память?
Память стоит пять рублей:
это сразу всё, включая
бочку мёда, чашку чая,
ложку дёгтя, чувство локтя
и конфету-пополам,
и включая ту эпоху,
о которой думать плохо —
хорошо, но очень плохо —
хорошо… тем паче нам!
Там, конечно, всё кошмарно,
мерзость, пакость, грязь и скверна,
все стоят по стойке смирно,
ибо миром правит зло,
ибо никуда не деться
от него… но как чудесно,
как легко, какое детство,
как темно и как светло!

Тогда ещё стихи водились в сих краях,
тогда ещё – не пав во всех своих боях —
я собирал в саду причудливые тропы,
тогда ещё вели извилистые тропы
в такие тайники неведомой души,
где мир и тишина: укройся и пиши.

Тогда был старый век, и все мы были живы,
тогда на флаге изолгавшейся державы
за молот золотой ещё держался серп —
такой же золотой, но век был милосерд
и каждому давал одежду и еду,
и ставил каждому пятёрку по труду.

Тогда и этот сад был сыт, обут, одет —
и с яблоком во рту сидел в качалке дед
и всё в столбцах газет разыскивал ответ,
которого там не было, да и поныне нет,
и подавали чай под яблоню и вишню,
и каждый раз на чай заглядывал Всевышний.

Тогда был небосвод ровнее и положе,
да и Всевышний был значительно моложе
и обещал, что утешений впереди —
хоть улицы мости, хоть пруд пруди,
и улыбался, безмятежно повторяя:
«Все, кто живёт в этой стране, достойны рая».

А подобного урагана не было никогда.
Было только тогда, когда лопнул зелёный шарик.
И тогда ещё мой друг детства, по имени Шурик,
со слезами сказал: «Какая большая беда!»
Было только тогда, когда не пойми куда унесло
год, число, номер дома и прочие горькие вещи.
И я вышел из строя и оказался в чаще
непонятного текста – безграмотного и многосло…
Было только тогда, когда промок коробок —
и почти целый день никого не случилось рядом:
всё вдруг сразу забылось – и то, откуда мы родом,
и куда мы идём, и где проживает Бог.
Было только тогда, когда мне обещали прийти в шесть,
а пришли через год, но уже не застали дома —
и увидели, что отныне всё по-другому,
и божественно звенела на крыше новая жесть.
Было только тогда… и тогда, и тогда, и тогда —
до чего ж оно пёстрое, это лоскутное покрывало!
Но тогда ведь и жизнь была ещё совсем молода,
потому-то и были тогда ураганы, а так – не бывало.

Тут, между прочим, всё поломалось —
всякая малость тут поломалась:
ножик и вилка, обруч и палка…
мама, мне жалко!

Тут, между прочим, всё изменилось —
всякая милость тут изменилась:
кеды, футболка, светлая чёлка…
И, между прочим, всё износилось —
всякая ценность тут износилась:
смысла и толка, ситца и шёлка,
мама, мне жалко!