Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Не бойся, дитя, они просто шалят —
шалят и сбивают с небес самолёт,
шалят и сбивают с небес драндулет,
в котором сидит Абсолют…
Но всё это так, они просто шалят,
и звёздною пылью пылят, и поют —
и плачет, разбившись об лёд, Абсолют,
но в этом он сам виноват.

То капризы сердечной аорты,
то истерики мелких петард…
А однажды мы были бессмертны
и рядком выходили на старт,
но, финала смешную приманку
оставляя, конечно, чужим,
твёрдо знали: вот кончим разминку,
а потом навсегда убежим.

Подобравши свои неужели,
жили-были и – что там? – нули,
мы и впрямь навсегда убежали
и следы за собой замели,
ни полян не оставив, ни просек
и такую придумав судьбу,
чтоб почтенный какой-нибудь классик
завертелся юлою в гробу.

Ан пора успокоиться классику
да и нам… – осмотреться в пути
и бессмертными санками пу снегу
пару вечных штрихов провести.

Ничего не случилось. Весёлый верстак
постучал и замолк, заперев свою челюсть
на запор, на замок, – и всё кончилось так,
как положено, и ничего не случилось.
Был ноябрь – нет, не так: был ноябрь ноябрём,
отмывались водою кровавые пятна.
Становилось понятно, что мы не умрём.
И что мы не живём, становилось понятно.
Сад давно был не сад никакой – сад был сед.
Дискобол отодвинулся от дискоболши.
Зажигали огни, но давал этот свет
ровно столько, чтоб всем не попбдать – не больше.
День у края стоял и держался как мог —
на каком-нибудь ветхом «навряд ли», «едва ли».
В горле – нет, прямо в сердце – собрался комок
и мешал говорить, и слова застревали.
И часы, зажимавшие время в зубах,
навсегда забывали про велеречивость
и упорно молчали.
И дай-то нам Бог,
чтобы завтра опять ничего не случилось.

Поедемте с вами на Праздник Старого Года,
прокатимся вместе по всем его узеньким датам,
а слёзы ронять – не пристало убитым солдатам,
поедемте с вами на Праздник Старого Года.
Поедемте в саночках и упадём на колени
за то, что всё кончилось, в общем-то, благополучно:
бежали по минам, простаивали в оцепленьи,
сжимая в руке дорогое колечко-малечко,
молились снарядам, блуждали по чёрным болотам,
писали домой всё в порядке, увидимся в мае,
но знали, что кончилось время, и всё понимали —
кому ж ещё и понимать это, как не убитым!
А кончилось, стало быть, славно: нелепою смертью
для нас и – нелепою жизнью для… для остального,
и мы сокрушались о тех, кому снова и снова
ещё одну жизнь проживать – и вторую, и третью,
и где-то опять проживать, воевать, волноваться
по поводу завтра – какая там будет погода —
и слушать прогнозы заоблачного полководца
про все безнадежные нежности Нового года.

Что бы ни чернело в черновике,
что бы ни темнело невдалеке —
у меня белая ленточка на руке,
у меня белая ленточка на руке.

Я пойду куда-нибудь – вот хоть в сквер
постоять у озера, например,
ничего не взяв с собой, налегке, —
у меня белая ленточка на руке.

Постою с опущенной головой,
пошепчу на утичьем языке,
ибо я, видите ли, живой —
у меня белая ленточка на руке.

А потом… пусть думают, что я пьян, —
я начну кататься по той траве,
по какой ходил король Кристиан,
со звездою жёлтой на рукаве.

Ибо тут, на крохотном островке,
я, простите, сам себе атташе.
У меня белая ленточка на руке.
У меня белая ленточка на душе.

Вот… а коняшку ведь можно нанять у Палашки
(есть там такая Палашка, душа-человек) —
всем раздаёт по коняшке, не просит за них ни полушки,
ибо на что ей полушка, глупышке такой… имярек.
Что-то сломалось на свете и вмиг потерялось —
правда, пока мы не знаем, как это зовут,
и проверяем придирчиво каждую впалость:
тут, дескать, вроде бы, пусто… и тут вот, и тут.
Только был некий щелчок нехорошего свойства:
рядом, поблизости – некий избыточный звук…
Впрочем, стоит, как всегда, оловянное войско,
не выпуская оружия, значит, из рук,
и хороши, как всегда, наши радиосводки,
и генералы пышны, и бои не страшны,
и возвращаются все, кто в разведку ушёл, из разведки —
с той стороны и неважно с какой стороны…
Стало быть, всё, как положено, – если б не этот
звук непонятный, прокравшийся в сердце, как тать, —
можно бы и наплевать, только это не метод:
жизни, как прежде, уже никогда не бывать.
Нам бы лишь день простоять, не зовя неотложки,
нам бы лишь ночь продержаться без… знаете, слов!
Вот. А коняшку-то можно нанять у Палашки —
Савиной, значит, Палашки – всего и делов!

В этом направлении – смятенье всех дат
и ландшафт совсем не такой,
в этом направлении стихи не идут,
как ты их туда ни толкай.
Как ни уговаривай и как ни моли,
ослик не желает назад,
как ты кукурузою его ни мани,
не идет – и всё, супостат.

Ах ты, старый ослик, упрямец ты мой,
как же мы вернёмся домой?
Ах ты, старый ослик с кукурузой во лбу,
Как же мы обманем судьбу?
Вот и рифма точная уже тут как тут,
и размер подстроился… ан —
в этом направлении стихи не идут:
там туман и снова туман.

Там нам было сколько… да шестнадцать, боюсь, —
лет, и снов, и песен, и луж,
там у нас был, кажется, Советский Союз
и другая всякая чушь,
и стихи идут хоть на панель, хоть на суд,
хоть на гибель, хоть напролом,
но туда – туда они никак не идут…
а казалось бы, за углом!

При покупке конфет золотой петушок —
для себя одного, в количестве десяти штук,
может возникнуть милый разговор
на тему «какая хорошая была сказка».
Но давно прошёл ностальгический шок,
все мечты давно отбились от рук,
и страны в стране не видно в упор —
и на улицах скользко.

А сказка и правда была красивой и дорогой,
но теперь в эту сказку, пожалуйста, ни ногой,
потому что её дописывал совершенно другой,
не аутентичный автор.
Он не ел конфет золотой петушок,
он убил семерых и поклал в мешок,
но был у него и другой грешок:
он был автор крайне смелых метафор.

А сказка и правда была красивой и золотой,
но ей, кажется, не хватило одной запятой —
и теперь она сделалась просто такой мечтой —
забытой и ни на что не пригодной.
Но летает над нами золотой петушок —
и не отлетает ни на миг, ни на шаг:
он сильно подорожал, он подрос на вершок,
он боится сказки под названием сегодня.