Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

Вдруг привидится в полудрёме
многократная, значит, рать
и как племя вскочило на время
и отправилось умирать,
как в пути потеряло имя,
ибо имени грош цена,
и неслись в безымянном дыме
опустевшие стремена.
А потом уже всё тонуло
в запоздалой такой слезе,
полоумной слезе финала,
означавшей: конец грозе.
И над всем, что случалось с нами,
перекличка была слышна,
и Мичурин в белой панаме
нам раздаривал семена.

Такой, значит, сон (обернувшийся явью,
но дело не в этом) – такой, значит, сон:
мы принадлежим к одному поголовью,
и наш приговор уже произнесён,
с небес раздаётся: «Огонь, батарея!» —
и падает первый редут,
и громы гремят, но я еду быстрее,
быстрее, чем тучи идут.

Я знаю, что тут ничего не родится:
земля тут сто лет уже как не щедра,
я знаю, я знаю: мы вольные птицы,
я знаю, я знаю: пора, брат, пора,
поскольку иначе повесят на рее,
как только найдут… не найдут:
простыли следы – и я еду быстрее,
быстрее, чем тучи идут.

Прошедшее время в пространстве измятом
манит, соблазняя землёй обжитой,
и зол машинист, и ругается матом,
и в топку бросает мечту за мечтой,
и плачут в сторонке мои эмпиреи,
с одежд отмывая мазут, —
не плачьте, не плачьте, я еду быстрее,
быстрее, чем тучи идут.

Ах, кто из нас бранник, кто Божий избранник,
не будем… не будем судить впопыхах —
кто в битве кровавой погибнет, из ранних,
а кто-то, из поздних, в кровавых стихах:
мы все тут изгои, мы все тут евреи,
и нам никогда ничего не дадут!
Мы только и можем, что ехать быстрее,
быстрее, чем тучи идут.

Спи-усни, ничего не найдёшь, ибо не было, не было,
ибо не было, не состояло, и ни из чего
состоять не могло (небо хмурилось: что ж, небу – небово),
спи-усни, не найдёшь ничего, ибо всё кочево
и никак не видны на поверхности патины, патинки,
сквозь мобильный глазок иноземный родные черты:
эти впадинки, льдинки, ордынки, полянки и сретенки —
как они все хрустальны, серебряны и золоты,
эти льдинки да эти сединки, сурдинки да баиньки…
спи-усни, моя память, такой уже нету страны,
спи-усни, моя память, давно разбежались разбойники,
палачи все расплакались, все изолгались лгуны,
спи-усни, все дворцы превратились в убогие хижины
и стыдятся садиться в присутствии новых дворцов,
спи-усни, все дороги туда и обратно исхожены,
но дорога на то и дорога, в конце-то концов:
быть ей хоженой-хоженой, езженой-езженой, брошенной —
может, мхи и лишайники там… или, скажем, хвощи,
может, стала рекою, строкою, а может, проплешиной,
спи-усни, ничего не найдёшь, ничего не ищи.

Это всё ничего, всё далёкие дни,
всё рассказы одни, разговоры одни,
разговоры родни – даже нет, не родни,
а кого… да хоть птицы на ветке!
Дескать, были такие далёкие дни
из булыжника, стало быть, и из брони,
и вдали, за рекой, загорались огни,
и отряд находился в разведке.

Это было в одной небывалой стране,
что надолго заснула верхом на коне, —
и пригрезились ей в обстоятельном сне
невозможные всякие вещи
вроде царских хором по-над скотным двором,
и победных шелков в толчее облаков,
и смеющихся лиц посреди небылиц —
чьи слова высоки и зловещи.

И сквозь всё, что хотелось тогда изменить,
пробегала, как помнится, красная нить —
ибо требовалось то и дело казнить
тех, кто не был своим в том отряде,
и не то чтобы ради грядущих времён
или связанных с ними больших перемен —
преимущественно ради алых знамён…
в общем, их полыхания ради.

Я про что – я про красную нить, я про то,
как по свету гулял страшный цирк шапито,
как гимнасты в трико, клоун в длинном пальто
со смертельными их номерами
потешали невинных учащихся школ —
за кульбитом кульбит, за приколом прикол —
и как клюквенным соком весь цирк истекал,
и как зрители все умирали.

И как трупы несли на носилках, и как
у них были цветы и портреты в руках,
и как бронзовый ангел трубил в облаках:
дескать, вечная память и слава,
ибо бронзовый ангел наверное знал,
где у нас тут арена, где – зрительный зал,
но не ведал, что лучше из этих двух зол,
и, конечно, считал, что все правы.

Так ведётся у ангелов, я не о них,
я понятно о чём – я о тех временах,
когда даже совсем неразборчивый нюх
чуял свежую кровь отовсюду:
из гостиной, из детской и из кладовой,
из аллеи, накрытой листвой с головой, —
кровь пузырилась лужицей на мостовой
или струйкой текла по фасаду,

орошала престол, окропляла штурвал,
обагряла ковер, заливала подвал,
Карл Антонович, доктор, рекомендовал
добавлять-её-в-водку-ребята!
И никак не кончалась та красная нить,
а зачем, почему – не могли объяснить,
пожимали плечами да хмурились: знать,
комсомольское сердце пробито…

Это всё ничего, всё былые дела,
всё нехватка воды, и еды, и тепла,
это вьюга напела, метель намела,
это всё наплела заграница.
Ну понятно, что храм… но при чём же тут срам —
тут у нас по дворам пробегает вольфрам,
тут вольфрамовой ниточкой по вечерам
наша общая вера искрится!
Мы неслись друг за другом, задравши штаны,
мы неслись, прижимая к груди наши сны,
мы неслись, под собою не чуя страны,
а вольфрамова нить трепетала.
Головы у нас не было: что – голова! —
у нас были такие большие слова,
у нас были такие большие права,
у нас были сердца из металла!
Боевые подруги нас прямо в броню
целовали, горела любовь на корню,
и не помня себя под копыта коню
век бросался, и кости хрустели,
и вставал над костями чахоточный дух:
он столбы подымал на плечах на худых —
и бежала незримая кровь в проводах,
придавая упругости стали.

Эта красная нить так умела роднить,
что Великая муть и Великая нудь
превращались внезапно в Великую суть
и вели за собою народы,
и народы бросали свои костыли,
и вставали в колонны, и радостно шли
в направлении обетованной земли,
под свободы высокие своды.

И походный мотив им наигрывал тиф,
и, походный мотив за узду подхватив,
через тернии к звёздам волок коллектив
свою страшную, грешную ношу.
А когда кто-то падал в траву на ходу,
то ему прямо с неба снимали звезду
и, походный мотив волоча за узду,
не жалели погибшую душу.

Это было в одной небывалой стране,
это было на дне, это было над не —
где мильонами звёзды паслись в вышине:
всем усопшим хватало с лихвою,
и все звёзды низались на красную нить:
звёздам не полагалось ни гаснуть, ни гнить —
им всегда полагалось согласно звенеть
и согласно сиять над Москвою.