Евгений Клюев - Музыка на Титанике (сборник)

А грядущее било и било в набат,
но уже не считали великих побед,
и, хотя урожай был грозою побит,
Дух Святой оделял нас хлебами:
у Него было множество всяких хлебов —
в основном для различных духовных забав,
но, на время об этих забавах забыв,
те хлеба мы терзали зубами…

Это всё ничего, всё круги да круги,
разговоры вполголоса, шаг вполноги,
и не то чтобы не было видно ни зги —
смысла, жаль, не видать… но, пожалуй,
и не надо, а только, с другой стороны,
что же делать со снами – ведь были же сны!
Впрочем, сны никогда не бывают честны —
и стираются все со скрижалей.

Век по кругу ходил, век в трещотку трещал,
то мощам поклоняясь, то мёртвым вещам,
чревом думал и этим же чревом вещал,
и тощал, но никак не сдавался.
А приказ раздавался живи-не-тужи —
так совсем не тужили и жили во лжи,
и в припляс на стальные бросались ежи —
в ритме марша и, может быть, вальса.

Боже праведный, как мы умели плясать,
как плясали в полях, как плясали в лесах,
у рабочих станков и в чаду рудников,
на плацу, на снегу, на болоте,
на глухом пепелище, поросшем быльём,
на привале, глотаючи жидкий бульон…
и, убитый в бою, танцевал батальон —
и мы думали, мы на балете.

Как, сражён наповал, командир танцевал,
как, оставшись без рук, танцевал политрук,
как один рядовой, в грязь упав головой,
отбивал сапогами чечётку!
Сам ефрейтор, всегда презиравший балет,
по дороге на небо крутил пируэт
и, никак не смолкая, его пистолет
всё твердил, что… пошли они к черту!

Это было в одной небывалой стране,
на войне, на отвесной стене, на луне,
на изнанке сознанья, не видной извне,
на изломе великой идеи:
ах, по красной по нити идя, как в бреду,
под одну развесёлую, значит, дуду,
брали мы пядь за пядью, себе на беду,
и румянились, и молодели!

И вела за собою нас эта дуда
в никуда, то есть… как бы попроще – туда,
где молочные реки и где без труда
и питьё, и еда достаются:
надо только добить рокового врага,
(пара-тройка сражений, и вся недолга!)
и ступить на кисельные на берега,
и иметь с собой ложку и блюдце.

Дескать, вот перевалим за этот редут
и за тот вон редут, а уж там раздадут
всем солдатам приборы – и каждый солдат
сможет есть или пить до отвала.
Ещё пара часов, ещё пара минут —
и конец всей войне, и сады зацветут
и поля колоситься начнут – прямо тут,
где кровавая струйка бежала!

Это всё ничего, всё была не была,
это красная нить, что как сажа бела,
это просто зола под собой погребла
наши самые дальние цели.
Но уж ближние цели – лет, скажем, на пять —
этих целей у нас никому не отнять,
не на то нам дана была красная нить,
не за то умирали и пели!
Да и, кстати, пока ещё четко видна
траектория сна, по которой страна
продвигалась вперёд – траектория сна,
наваждения, морока, чары…
Знали: от одного верстового столба
до другого столба нас вела ворожба —
и что правое дело, конечно, труба,
и что дальше одни янычары.

Это было в одной небывалой стране,
заплатившей за счастье по высшей цене,
но не видевшей счастья – сгоревшей в огне
и беспечно спалившей полмира.
Ну, сгорела – и что ж… не дотла, не дотла
а расправивши два подпалённых крыла,
отряхнулась от пепла – и снова пошла,
выполняя приказ командира!

И дивились весьма уцелевшие все,
как легко совершала она balancй,
на телеге своей об одном колесе
покоряя далёкие сферы, —
и соседи бежали за нею бегом,
и с небес раздавался немыслимый гам:
там румяные тутти летали кругом —
все при галстуках, все пионеры.

Дальше – больше: уже и не снился покой —
мы трудились в небесной одной мастерской,
плоти – той не осталось совсем никакой,
только дух, что летал над водами!
Но во облацех тёмной бывала вода,
и пустыми несли из воды невода,
а спасали лишь песни борьбы и труда —
всё звончее и громче с годами.

Между тем и Идея давно подросла —
не учась ремеслу, не ценя ремесла:
было время – она лишь флажками трясла
да учила стишки к Первомаю.
А как заматерела совсем, стала пить,
стала жить и любить, стала резать и бить
и, за пазуху спрятавши красную нить,
обещалась: я всё поломаю!

Да напрасно… никак не кончался запой:
просыпались к полудню и с болью тупой,
что до песен – какую из них ни запой,
всё о том же, о том же о самом.
И взирал с облаков помрачённый Господь,
как, дрожащие пальцы сложивши в щепоть,
мы тянулись за солью к солонке – чтоб хоть
чем позавтракать… хлебом ли, салом.

Это всё ничего: всё сплошные долги,
всё сплошные торги по продаже лузги,
и от понабежавшей сюда мелюзги
просто нет никакого отбоя.
И от бешеных денег скрипит на зубах,
а в столице черно от бездомных собак,
и с прилавков сметают вино и табак,
и пророков низводят в плебеи.

И сжигаются книги, которыми мы
так недавно мостили дорогу из тьмы, —
наконец наши мысли чисты и прямы,
и ура, и вперёд, и перо нам
в это самое место… и честь, и почёт
своевольному времени, ибо – течёт
и меняется, не принимая в расчёт
отношенья народов к тиранам!

Это всё ничего, всё прошло – или нет,
это фильм, что на шосткинской плёнке отснят:
был когда-то могучий такой комбинат,
был когда-то такой высший разум,
был один вездесущий такой рукосуй,
управляющий жизнью – голодной, босой,
управляющий всей нашей драмой и всей
нашей прозой с её безобразьем.

Да и лирикой тоже: а как без неё?
Без неё сиротеет любое жильё,
и её до беспамятства любит жульё,
страшно падкое на… всё такое!
Впрочем, Бог с ним, с жульём, – тут обидно одно,
что мы так ведь и не докрутили кино
и отныне узнать уже не суждено,
как теперь там, вдали за рекою.

Говорят, там уже догорели огни,
и давно уже больше не помнят резни,
и поют о другом, и кого ни возьми —
каждый кроток и богобоязнен,
дескать, каждый сверчок знает там свой шесток
и на дачном участке растит свой росток,
не на запад поглядывая – на восток,
ибо с ним пуповиною связан.

И прекрасно, и некого, значит, винить,
и на зеркало, стало быть, неча пенять,
но бежит, поспешаючи, красная нить
по сосудам, дружок, по сусекам:
с ней никак ничего не поделать, дружок, —
ни в Юрятин не спрятаться, ни на Сен-Жак,
если ты уже прежде её не прижёг
прошлым снегом, дружок, прошлым веком.

Это было в одной небывалой стране,
что поныне видна в дымовой пелене
на лихом скакуне, на горячей волне
дорогого народного гнева.
А куда подевалась – да кто б ещё знал:
говорят, бес попутал, режим доконал,
Беломор – говорят – изувечил, канал…