Николай Гумилев - Глоток зеленого шартреза

А посредине комнаты, совершенно один перед накрытым столом, сидел мужчина лет тридцати пяти, бывший центром общего внимания. Мезенцову сразу бросились в глаза его бледное, слегка опухшее мускулистое лицо, иссиня-черные волосы и усы и самоуверенный, почти дерзкий взгляд. Позднее он разглядел черную тужурку с форменными петлицами, выдававшую в их владельце инженера путей сообщения. На столе стояла наполовину пустая бутылка шампанского и большой золотой кубок из тех, которые назначаются призами или дарятся на товарищеских проводах.

– Кто это? – шепотом спросил Мезенцов у соседнего мужика, но не получил ответа, потому что все вдруг замолчали – это сидевший поднял руку и устремил взор на вошедших.

– Привет вам, гранды Испании! – загремел его голос. – Откуда и куда направляете вы стопы?

– Мы люди прохожие, – хмурясь, отвечал Митя: видно было, что приветствие ему не понравилось.

– Прохожие, иначе проходимцы. Ну а знаете ли вы, кто я?

– Откуда нам знать?

– Павла Александровича Шемяку не знаете? – И сидевший оглянулся вокруг, как бы ища сочувствия своему негодованию. – Инженера путей сообщения? А Сольвычегодско-Мамаевскую железную дорогу кто вам построит? Кто изыскания третьего дня закончил – птица? Нет, извините, не птичка, а я. Все теперь у вас будет: и книги, чтоб девкам папильотки закручивать, и калоши < >, чтобы падеспань танцевать, граммофоны, вино, сардинки и сифилис. Приобщитесь к культуре, а мне уж позвольте погулять. Позволяете, да? Правда? Ну, благодарю вас!

Он вежливо поклонился и вдруг крикнул, обращаясь к подрядчику:

– Афанасий Семенович, а ну, мою любимую!

Афанасий Семенович неистово взмахнул коротенькими ручками. Бабы и девки грянули хором, невыразимое презрение слышалось в каждой их интонации:

«И… ах!» – рявкнули мужики.

– продолжали женщины уже с тайным сочувствием. «И-ах!» – громче орали мужики.

– тянули женщины, и благоговейный восторг перед воспеваемым сделал на мгновение их осипшие голоса почти прекрасными < >. «И… и… и…» – залились мужики, приседая от напряжения, с выпученными, как на хлыстовских раденьях, глазами. Шемяка слушал, прищурясь и наклонив голову.

– Хорошо, – с чувством сказал он и залпом опорожнил кубок, который сейчас же снова был наполнен услужливым Афанасием Семеновичем из бутылки, стоявшей под столом.

Но Шемяка больше не стал пить. Он поймал движение путников, повернувшихся было к дверям, и остановил их вопросом:

– Куда это? Ты, розовый, иди сюда, выпей.

Сразу десятком услужливых рук Ваня был выпихнут на середину сарая.

– Выпей, выпей, – повторял Шемяка настойчиво, заглядывая ему в глаза.

Ваня слегка побледнел и сжал губы.

– Не хочу вашего вина, – сказал он вдруг негромко, но твердо.

– Нет? Гнушаешься? – ласково продолжал Шемяка. – Ну, все равно! Видишь девок? Выбирай какую хочешь себе на ночь! Я скажу, любая пойдет.

Девки хихикнули < >, а некоторые и оробели.

– Не надо мне и девок ваших, – как бы на что-то решившись, громче ответил Ваня.

– Да ты что, обалдел? – зашептал ему Афанасий Семенович, но притих от гневного жеста Шемяки.

– И девок не хочешь? Так, так! – задумчиво повторял инженер. – Чем же мне тебя подарить? Деньгами разве? – Он засунул пальцы в жилетный карман, нетерпеливо выбросил на пол несколько десятирублевых бумажек и наконец достал совсем новенькую, похрустывающую пятисотенную. – Вот, возьми. Избу новую поставишь, лошадь купишь. Не все в грязи-то жить, с хлеба на квас перебиваться. Или – ты человек молодой – в Москву поезжай, учиться, в люди выйдешь.

Среди мужиков пронесся завистливый ропот. Девки придвинулись ближе.

– И денег ваших не хочу! – просто крикнул уже совсем бледный Иван. – Ничего, ничего, потому что вы – диавол!

Толпа замерла.

– Что? – удивился Шемяка, как-то странно подмигнув.

Ваня в отчаянии оглянулся. Сзади стоял, слегка согнувшись, Митя и держал руку за голенищем. Это его ободрило.

– Потому что вы диавол, – повторил он медленно, словно не своим голосом.

И только в этот миг Мезенцов заметил, отчего так светло в сарае. Во все стропила, балки, притолоки были воткнуты церковные свечи – копеечные, пятикопеечные и толстые рублевые. Нагретый воск душистыми белыми слезами капал на грязный пол и спины крестьян. Видно было, что Афанасий Семенович не останавливался ни перед чем, чтобы угодить своему господину.

– А ведь верно! – вдруг крикнул Шемяка с просветлевшим лицом и ударил ладонью по столу. – Как это никто не догадался, ты один? Эй, вы, паршивцы, отвечайте, – обратился он к толпе, – дьявол я или нет?

– Точно так, батюшка Павел Александрович, дьявол, – низко кланяясь, загудели мужики.

– А вы, бабы, как думаете?

– Дьявол, батюшка, как есть дьявол!

– Ну, а Афанасий Семенович, значит, Вельзевул?

– Он самый, родимый, сразу видать.

Афанасий Семенович озирался сконфуженно и отирал пот с лысины. Шемяка засунул руку в карман и вытащил горсть полтинников и рублей, среди которых темнели и золотые.

– Подбирай уголечки. – И он швырнул деньги в мотнувшуюся толпу.

Митя воспользовался общим смятением, подхватил под руку Ваню, дернул за полу Мезенцова, и все трое оказались на воздухе. Луна уже зашла за тучу, и звезды казались особенно крупными и неподвижными.

– Переночуем в поле, – предложил Митя, – теперь тепло.

– Где мы были? – словно спросонья спросил Ваня, проведя ладонью по лицу.

– Где? – передразнил Митя. – Знать, в аду. Ты, растяпа, думал, что ад с печами да с котлом на манер бани, а он вот какой.

И Мезенцов почувствовал, что ни за что в жизни не вернулся бы он сейчас в этот сарай.

– Странники, странники, подьте сюда, – послышался за ними задыхающийся шепот, и, обернувшись, они увидели чистенькую, но странно чем-то взволнованную старушку, похожую на просвирню.

– Куда еще, тетка? – сурово спросил Митя. – Некогда нам.

– Ахти, Господи, – всплеснула руками старушка. – Человек погибает, можно сказать, а они кобенятся. Подьте, подьте.

И так убедителен был ее испуганный голос, что уже через минуту путники оказались в низенькой, душной, полной народа избе, куда еще доносились крики и топот Шемякина торжества. Здесь были только старики и старухи, седые, благообразные. Вздыхая и охая, они наклонялись к широкой лавке, стоявшей у дальней стены под образами. А на лавке, страшно выпятив волосатую грудь и закатив глаза, извивался худой чернобородый почти нагой мужчина. Во рту его была пена, зубы скрежетали, ногти впивались в ладони, так что шла кровь. Шесть человек с трудом удерживали его в лежачем положении.