Бахыт Кенжеев - Крепостной остывающих мест

Если ртуть – суетливый аргентум, то как же кроту

объяснить, для чего закат над его норой

проплывает, как влажный невод? Такая сухость во рту

что ни первой звезды уже не выпросить, ни второй,

не решить, отделяя минувшее точкою с запятой —

то ли сына-судью родить, то ли эринию-дочь,

чтобы им тоже топтать пресмыкающееся пятой,

а ему – оловянный крест по траве волочь.

Да и я – уховёртка под божьим камнем, а не Кощей,

для кого сохранить булавку в утином яйце – пустяк.

Повторится, кто спорит, всё, кроме вызубренных вещей,

вроде ржавых норвежек да мёртвой воды в горстях,

вроде снежного мякиша, вроде судьбы, – не плачь,

всё проходит. Нужда научит: всякому за углом

обещают булыжник мёрзлый, а может быть, и калач,

по делам его злополучным, читай – поделом.

Где под твердью мучительно-синей

не ржавеет невольничья цепь,

и забытая богом пустыня

по весне превращается в степь —

я родился в окрестностях Окса,

чьи памирские воды мутны,

и на горе аллаху увлекся

миражом океанской волны.

Вздрогнет взрывчатый месяц двурогий,

сбросив пепел в сухую траву.

«Почему ты не знаешь дороги?» —

«Потому что я здесь не живу».

Не имеющим выхода к морю

только снится его бирюза.

Пусть Эвтерпа подводит сурьмою

молодые сайгачьи глаза —

есть пространства за мёртвым Аралом —

потерпи, несмышлёный, не пей, —

где прописано чёрным и алым

население нищих степей, —

и кочевник любуется вволю

на своих малорослых коней —

солоней атлантической соли,

флорентийского неба темней.

До дна, до соломинки вымыт —

полынь молодая горька —

померкшие сраму не имут

сквозь лаковые облака..

Язык, вездесущий с пеленок.

Колодец. Амбарный замок.

Как жил, так и умер в зеленых

краях, где репейник и мох

в нетопленой роще спесивой

опять под русалочий свист

склоняются перед осиной,

роняющей цинковый лист.

Напившийся уксуса с жёлчью

посмотрит ли на облака

жуком, выползающим молча

из спичечного коробка?

Нет – лишь возопит безответно.

Любой обреченный привык

листать расписание ветра,

срывающегося на крик.

Ах, ангел мой, лучше бы сразу,

покуда гроза начеку…

что – молния честному глазу,

его золотому зрачку?

всякий алтарный шёпот обернётся щепоткой праха

так отсвистит перун отгремит гефест и зачахнет один

ах самозванцы лживые божества ни тебе аллаха

ни вифлеемского плотника вечер холоден и свободен

всех предыдущих имён не вспомнить на смертном ложе

кто-то был бодр а иной ревел от недостатка веры

распластавшись в горячей ванне прекрасней чем яд а всё же

цезарю богоравному страшно взрезать молодые вены

всех предыдущих не вспомнить старческой кровью

истекающий седобородый кажется звали павел

и ещё один вывешенный на древе с табличкою в изголовье

шепчущий еле хрипло отче зачем ты меня оставил

Сколько гордости жалкой, чтобы

в обветшавшее море дважды

не входить. Царапает нёбо

хлеб ржаной, и не лечит жажды

алкоголь. Неуютный случай.

Скоро ливень ударит певчий.

Там, вверху, за чернильной тучей,

жизнь воздушная много легче,

чем положено одноногим

и слепым, – и в озонной дымке

неотложные реют боги —

вроде чаек, но невидимки.

Знаешь магию узнаваний

средь огней и ангелов? Разве

не к магниту тянется магний?

(К силе – свет, и молитва – к язве).

Откричусь когда, в глину лягу —

успокой меня грубой горсткой

голубой средиземноморской

(к соли – ночь, и голубка – к благу).

Ночь блаженная, ночь кривая —

ясной тьмой моё сердце дразнит.

Дождь спешит в никуда, смывая всё.

И молния с треском гаснет.

Неслышно гаснет день убогий,

неслышно гаснет долгий год,

когда художник босоногий

большой дорогою бредёт.

Он утомлён, он просит чуда —

ну хочешь, я тебе спою,

спляшу, в ногах валяться буду —

верни мне музыку мою.

Там каждый год считался за три,

там доску не царапал мел,

там, словно в кукольном театре,

оркестр восторженный гремел,

а ныне – ветер носит мусор

по обнажённым городам,

где таракан шевелит усом, —

верни, я всё тебе отдам.

Ещё в обидном безразличье

слепая снежная крупа

неслышно сыплется на птичьи

и человечьи черепа,

ещё рождественскою ночью

спешит мудрец на звёздный луч —

верни мне отнятое, отче,

верни, пожалуйста, не мучь.

Неслышно гаснет день короткий,

силён ямщицкою тоской.

Что бунтовать, художник кроткий?

На что надеяться в мирской

степи? Хозяин той музы́ки

не возвращает – он и сам

бредёт, глухой и безъязыкий,

по равнодушным небесам.

Говорил тарапунька штепселю: дело дрянь.

Отвечал ему штепсель: не ссорятся янь и инь.

У одних на дворе полынь, у других герань.

Мир прозрачный устроен просто, куда ни кинь.

Вертихвостка клязьма спит, не дыша, в заливных лугах.

Добивая булыжником карпа, пыхтит старик,

и зубастый элвис, бегущий на трёх ногах,

издаёт с берцовой кости игрушечный львиный рык.

И полночный люд, похоронный пиджак надев,

наблюдает молча, пока за ним не следят:

превращаются школьницы в дерзких и жалких дев,

превращаются школьники в мытарей и солдат.

Мы не верили ни наветам, ни вещим снам,

а теперь уже поздно: сквозь розовый свет в окне

говорящий ангел, осклабясь, подносит нам

чашу бронзовую с прозеленью на дне.

Лечиться жёлтыми кореньями,

медвежьей жёлчью, понимать,

что путешественник во времени

не в силах ужаса унять,

когда над самодельной бездною

твердит, шатаясь: «не судьба»,

где уплывают в ночь железные

и оловянные гроба.

Кого рождает дрёма разума

и ледостав на поймах рек?

Кто этот странник недоказанный,

недоказненный имярек,

владелец силы с чистым голосом?

Пускай бездомен, пусть продрог,

он с ней един, что Кастор с Поллуксом,

что слёзы и родной порог.

Когда в поту, когда в печали я

вдруг слышу тихое «не трусь»,

когда, мудря, боюсь молчания

и света божьего боюсь, —