Коллектив авторов - Поляна №3 (9), август 2014

– Че непонятного? Не хватает. Трубы горят. А так – сам ищи.

Пуздрыкин вынул кошелек и достал запрашиваемую сумму. Фигура схватила деньги, согнулась и довольно бодро зашагала в сторону вокзала. Пуздрыкин этому факту удивился, но последовал за удельницким бедекером. Шли довольно быстро. Миновали вокзал, пропали каменные дома, пошли дворы, когда фигура вдруг резко остановилась.

– С тебя еще червонец… лучше три.

– То есть? Мы ж договорились.

– Ну, как знаешь. – И человек бодро пошел от Пуздрыкина прочь.

Петрович опомнился. Закричал вслед. Вернувшийся мошенник выпросил еще червонец. После совершенной сделки, вымогатель сразу указал на дом и заговорщицки сообщил, что стучать надо непременно во второе окно три раза.

Пуздрыкину стало не по себе – от тещи никаких конспиративных инструкций не получал. Подойдя к ветхому, одноэтажному, бревенчатому строению с узором выцветшего наличника, Петр Петрович сделал все так, как сказала фигура.

На его стук в окне показалось скуластое женское лицо с четко очерченной линией черных бровей. Женщина просканировала взглядом пространство за мужчиной и только тогда приоткрыла окно.

– Ну?!

– Вы Мария?

– Ну-дык.

– Теща сказала, вы помочь можете. У меня горе. Жена болеет. А у вас, говорят зелье целебное….

– У вас у всех одно горе, – перебила Мария. – Сколько тебе, одну бутылку? Две?

– Одной хватит, – протянул Пуздрыкин, одновременно удивляясь и радуясь скорости провинциального обслуживания. Он-то рассчитывал на долгую и тяжелую беседу, с вытягиванием из потаенного нутра всего самого-самого, во что боялся заглянуть и сам, с рассказом от чего, когда и сколько болеет жена.

Марья ненадолго скрылась. Пуздрыкин отвернулся от окна и стал разглядывать унылый пригородный пейзаж. Он уже думал, как будет искать дорогу к вокзалу, когда его окликнули.

– Заснул? Деньги давай? Двести.

Пуздрыкин точно помнил, что о деньгах в тещином рассказе речь не шла. Совершая товарообмен, он все же решил высказать сомнение.

– А поможет?

– Идиот?! Она ж на шишках.

– А мне говорили, что на травах будет?

– На каких травах? Я на травах отродясь не гнала! Ты че, ушастенький…

Дорогой читатель, тут надо сделать отступление и исправить досадную оплошность, совершенную автором в начале повествования. Дело в том, что портрет моего героя был бы не полон, без такой важной детали, как уши Петра Петровича. Пуздрыкинские локаторы лет до девяти являлись причиной родительской гордости Пуздрыкиных. В старших же классах причиной ненависти и даже одной безуспешной попытки самоубийства, они стали на всю оставшуюся жизнь его отличительной портретной чертой. Не без гордости молодая тогда жена, Елизавета, кстати, Петровна, шептала после соития в эти самые уши, что полюбила Пуздрыкина только за них.

Это признание одновременно вызывало в их хозяине и чувство гордости и ставило в тупик – он-то думал, что выбран за другое. А немногочисленные художники, коим чета Пуздрыкиных доверяла писать себя на прибрежных круазетах Ялты и Антальи, первым делом начинала закрашивать холст с двух симметричных полусфер. Уши обладали одной особенностью – стоило кому-то, хоть даже хозяину прикоснуться к ним, как они начинали жить жизнью морских моллюсков – тут же норовили сложиться внутрь, отчего Пуздрыкин сразу глох.

Но вернемся к герою.

– Вы Марья? Знахарь? – Вспомнил точное имя Петрович.

Тут же выяснилась пуздрыкинская оплошность. Мария была не Марья.

Отсмеявшись, лже-Марья указала гостю точный маршрут. Пуздрыкин не стал уже возвращать бутыль обратно, а двинулся в путь.

Намотавшись по городу, злой и уставший он, наконец, как охотник на нору, вышел на искомый дом.

С этого места, сидящий сейчас в кафе «Семейное» немолодой, но и нестарый еще муж Елизаветы Петровны, вспоминал все с ним произошедшее урывками. Вот выросло видение каких-то двух бабок в платках. Они подплыли к нему и понесли его обездвиженную стокилограммовую плоть куда-то вглубь дома. Вот он сидит в кресле, а напротив стеклянный шар с шевелящимися внутри молниями, или нет, наоборот – это у него шевелятся на голове волосы при виде того, как в комнату вплывает Марья.

«Или вообще мне все привиделось, и не было никакой Марьи?!» – думал Пуздрыкин, приканчивая первый графин водки.

В этот момент кто-то на миг приоткрыл дверь в чулан его памяти и Петр Петрович ясно увидел себя стоящим в центре широкой, хорошо освещенной комнаты. Перед ним стоит Марья, и сверлит пальцем его мощный лоб в месте, в котором по всем оккультным наукам должен находиться третий глаз. Взгляд ее прожигает Пуздрыкина до пят, а уста вопрошают: «Только если сердце твое чисто и в нем есть хоть капля любви, тогда помогу, иначе…».

Что означало это «иначе» и чем все кончилось с Марьей Пуздрыкин вспомнить не мог. Дверь в чулан захлопнулась. Очнулся он лишь тогда, когда на ухо заскрипел отдаленно знакомый голос:

– Ну, че тупишь? Открывай.

Посреди тротуара перед Пуздыкиным стояла та же фигура с полуоторванным воротником, что раскрутила его на пятьдесят рублей. Фигура тянула свои грязные, в порезах и ссадинах руки с черными ногтями к бутылке. Пуздрыкин с удивлением посмотрел на невесть кем и чем заполненную до краев тещину бутыль, но делиться с фигурой не стал. Сунул емкость в сумку и зашагал прочь.

Завидев здание вокзала, к Петру Петровичу стали возвращаться привычные чувства. Первым из них о себе дал знать голод.

Завидев кафе с теплым и родным глазу каждого семьянина названием, Пуздрыкин шагнул в «Семейное».

– Ну, ты как, Тань? – икнула Лера.

– Офуительно. Продолжим? – кивнула Таня и наклонила над фужером бутылку с этикеткой «Изабелла». Из горлышка бутылки, словно извиняясь за неизбежность конца всего сущего, выбежали две рубиновые слезы, и, подмигнув Тане и Лере, покончили с собой на донце.

– Звиздец! Кончилось, – приговорила Таня. – Че делать бум?

– Тань, у меня тоже бабла ек. И клиентов как назло… – Лера недоговорила. Она повернула голову, дабы обозреть всю поляну «Семейного».

Тут Лера как-то преобразилась: плечи распрямились, грудь пошла вперед, руки сами потянулась к косметичке.

Таня проследила последнее движение коллеги и насторожилась.

– Ты че?

– Клиент…опой чую.

Таня проследила Лерин взгляд и повернула голову.

– Тот лысенький?

– Тот ушастенький.

– В смысле – усатенький?!

Не пугайся, дорогой читатель. Обе вели речь об одном и том же человеке. О Пуздрыкине. Тут автор опять вынужден исправить досадную оплошность, совершенную в начале повествования и сделать отступление. Дело в том, что портрет моего Пуздрыкина был бы не полон, без такой важной детали, как усы Петра Петровича.