Дмитрий Барабаш - На петле времени

Гораздо лучше по утрам,
когда трава одета в иней
и в сером небе облак синий
скользит как шарик по ветрам.
И куст заснеженной полыни,
как хворост в сахарной муке,
ни грустью зябкою простужен,
а вышел в поле налегке,
где никому никто не нужен,
где никому никто не важен,
где никому никто не страшен.
Вот так свободно, налегке,
все оставляя вдалеке,
он отражается в реке,
а не в застывшей за ночь луже.

В провинциальном октябре есть все,
что было до начала, —
там так же карканье звучало,
и так же в хрупком серебре
сосна иголками качала и
лист кружился запоздалый.
С глазурным пряником в руке
нас осень праздником встречала.

Приторможу. Тут мой рассказ
вильнул в запретный заповедник.
И критик, предводитель масс
читающих или последних
не масс, а пригоршней людских,
воскликнул: – «Автор этот стих
стащил у знатного поэта,
который славой окрылен,
литфондом признан, как же он
надеется, что не заметят
в словесных играх плагиат?!
Вас ждет – литературный ад,
забвенье и позор гремучий!
Ни царь, ни черт, ни подлый случай,
Ни одуряющий распад
культуры не прикроют зада.
Плоды классического сада
жрецы надежно сторожат».

– Спасибо за науку, дока!
Как орден в лацкан, рифму «доктор»
воткну тебе промеж наград.
Я вор! Тем счастлив и горжусь.
Все что люблю, беру себе —
и луч весны, и лед крещенский,
и море горькое, и венский
батон хрустящий под рукой.
Кто вам сказал, что я другой
и радости мои иные?
Я всякий раз, как снова, рад,
встречая мысль в знакомых строчках,
как тот, любимый с детства взгляд,
как самиздатовских листочков
запретный плод. Я вор! Я тот,
кто, не найдя друзей во встречных,
нашел их между звездных нот
гусиноперых и подсвечных,
завитых ловким вензельком,
строфой отточенной, каленой…
Мне с ними лучше, чем с тобой,
великий критик, опыленный
библиотечной сединой.
Никто из тех, с кем я играю,
не соблюдал законов рая
литературных вожаков.
Их веселил мотив оков,
которым титулы бренчали,
они не видели врагов,
по собеседникам скучали…
Порой себя надеждой льщу,
что на пиру их угощу,
как и меня здесь угощали.
Пир мысли! Лучший из пиров!
Собранье знатных шулеров
играет миром в полкасанья.
Все остальное – мутный сон.
Подайте рябчика, гарсон!

Привет вам, энная жена
героя нашего рассказа.
Мы привезли вина и мяса.
И, мрак оставив у окна,
в теплично-кухонной истоме,
в пылу горелок голубых
сидим, глядим на подоконник,
на кактус, пальму и других
цветочков грустную рассаду…
губную нюхаем помаду,
стерев ее со щек своих.
О, жены бывшие, —
мечты, не воплотившиеся в чудо.
Где тайны прежней красоты
и нежный трепетный рассудок
пускали робкие ростки
в другую жизнь – горшки, посуда,
подтяжки, краска и клыки.
Не опечаленный картиной,
воспринимая все как есть,
герой наш начал жадно есть
картошку с луком и свининой.
Не забывал, конечно, пить
и говорить пустые звуки,
и не было ни зла, ни скуки,
в его стремленьи угодить
давно растраченным проказам.
Читать газеты прошлых лет
или сегодняшнюю прессу —
ему теперь без интересу.
Один секрет – секретов нет.
Все наперед давно известно.
Ни просмотреть, ни потерять,
ни в историческом забвенье
и ни в сегодняшнем дыму
ни одного стихотворенья.
Вот разве только что чуму,
раздор, позор, войну, измену,
любовь за выгодную цену.
Он знал об этом. Знал и я.
Повсюду ночь, тоска и слякоть.
Родная русская земля!
Достать чернил и снова плакать.
Я не сдержался и сказал,
все что подумал о погоде.
Мне объяснили, где вокзал
и закружились в хороводе
воспоминаний и детей.
Тесть замесил в кастрюле тесто.
И куст полыни без рублей
пошел искать другое место.

Приятен русскому стиху
комфорт немецкого порядка,
туники греческой простор,
английской речи лаконизмы,
испанских вымыслов костер,
еврейской грусти укоризна.
Приятны русскому стиху
наряды мыслящих народов,
которым ни к чему блоху
подковывать и огородов
во чистом поле городить.
Он, словно губка черноземья,
готов любые ливни пить,
выращивать любое семя,
и ключевой водой поить
земли измученное племя.
Он отличается от всех
своим безудержным простором
и тем, что вечно смотрит вверх
придурковатым светлым взором.

Ему и ритмы нипочем.
Ему и рифма для улыбки.
И, как смычком, тупым мечом
он водит по волшебной скрипке.
А то, что путает порой
весну и осень между делом,
мороженое ест зимой
и междометьем неумелым
сбивает с мысли, как хлопок
над ухом юного буддиста, —
так это все – астала виста!
И, как еще там, – гутен морг!

Вот так и я с моим героем,
усевшись по весне в такси,
к промозглой осени примчался.
На небе лунный шар качался,
и звезды серебрились роем
в его расплывчатом луче.
С пустою сумкой на плече,
пронзенный воздухом морозным,
на перепутии подзвездном
затекшей правою рукой
я тормозил к Москве попутки,
а мимо проносились сутки,
недели, месяцы, и вот —
сюжет нащупал поворот.

Он позвонил мне из забвенья,
как будто не было зимы,
и возвратился в поле зренья
из непроглядной тишины.
К стыду сказать, мы снова пили,
перечислять не буду, что.
То приземлялись, то парили,
то спали, кутаясь в пальто.
Мы договаривали споры
из очень давних наших лет…
О том, как можно мыслью горы…
Или, не оставляя след,
во все возможные запреты
входить невидимо, и явь,
лишь меткой мыслью продырявь,
прольется в новые куплеты,
точнее рифму присмотрев.
Но, к сожалению, припев
толпы затмит остатки света.

Каприз и нрав народных масс
в беспутстве с девичьими схожи.
И здесь хоть вылези из кожи,
им выставляя напоказ
свою любовь, свою заботу —
одну лишь скуку и зевоту
ты вызываешь к разу раз.
Вопрос: «Зачем?». Любовь народа
страшнее постаревших жен.
Он, зная брод, не любит брода.
Им постоянно проложен
другой – трясинистый и хлипкий,
ночных исполненный страстей,
опасный путь. Он без ошибки
скучает. Если не тонуть,
то и грести – пустое дело.
Бродить по тореным путям,
где ни к чему святая вера,
и воли не давать чертям?!
Все это, братец, не по-русски.
Здесь ничего не изменить!
Так нищий ангел в рваной блузке,
напившись, хочет воспарить,
но видит только птичьи гузки,
асфальт, бетон, скрещенье плит.
Не потому ль у нас пиит
за мукой ищет новой муки,
за смертью новой смерти ждет,
и к славе простирает руки,
и отжигает, а не жжет
глаголом что-то в подреберье,
и воспевает суеверья,
туман и вечных птиц полет…