Дмитрий Барабаш - На петле времени

Вот с печоринской тоской
он с войны вернулся,
и в людской земной покой
заново проснулся.
Революция, костры,
Ельцин, баррикады.
Были рвения чисты,
пламенели взгляды.
Он поехал в Белый дом:
– Автомат дадите?
Да́-ди да́-ди да́-ди да́,
раскалились провода.
Телефонные разборы,
и войска вернулись в норы.

Так закончилась держава,
распадаясь на куски,
перекошена и ржава.
Ликовали дураки:
подавайте им свободы
от порядка и труда.
Закружили хороводы
в зануленные года.
Так закончилась эпоха
ожидания конца.
И не то чтоб очень плохо,
и не то чтоб слегонца.
Жизнь как надо, так и била.
Продолжается распад,
чтоб из пепла, чтоб из ила
вырос новый зоосад.

Друг наш был чуть-чуть причастен
к этой суетной возне,
видел войсковые части
и на танковой броне
рисовал слова о мире
и светло смотрел туда,
где в психушечном сортире
звонко капала вода.

Но об этом чуть позднее…
Потерявши интерес
к переменам в сучьем мире,
к распасовке сырных мест,
он решил искать изъяны
всюду, где способен ум,
где бананы обезьяны
делят, захвативши ГУМ,
суммы прибылей итожат
и качают нефтегаз.
Все куда-то что-то ложат,
про какой-то там запас.
Диковато, страшновато,
как в Сухуми в день войны —
обезьяны, обезьяны,
свиньи, трупы, пацаны,
поливающие красным
серый пасмурный асфальт.
Хороши людские массы.
Ирвинг Шоу, Оскар Уайльд,
Борхес, Сэлинджер, Бердяев
– не спасительный заплыв.
Обезьяны смотрят в окна,
рты клыкастые открыв.

И тогда герой наш трудный
жить решает поперек.
И одним прекрасным утром
отправляет в «Огонек»
фотоочерк о злодействах,
о безумиях войны,
о жиреющих семействах
на развалинах страны.
А потом берет «Лимонку»
и газетной полосой
в службу одному подонку
бьет с размаха по другой…

Так рассудок раздуален —
Янус, анус, рыбий глаз.
Кто там – Троцкий или Сталин?
Пастернак или Булгарин?
Чацкий или Фантомас?
Всюду ездиют машины,
люди в штатском тут и там.
Словно цапля бьет с вершины
острым клювом по пятам.
И на брюшке, как лягушка,
ускользая от властей,
наш испуганный Петрушка,
словно рыба без костей,
научился сквозь решетки,
мимо пуль, тончей чем щель,
находить в своем рассудке
одинаковых плащей
недосмотры, верхоглядство
и скользить, скользить, скользить.
Пить то водку, то лекарство,
лишь бы день еще прожить.

Тяжело дышать в угаре
можно месяц, можно три.
Говорят, соседский парень
удавился на двери.

Снова запертые двери.
Снова окна не туда.
Снова каждому по вере.
Снова счастье и беда,
как свобода и убийство
заплелись в один узор.
Как тут, братец, не витийствуй
и не ширь свой кругозор,
если ты блюдешь законы
жития для бытия, деревянные иконы
словно крышка для тебя.

Удивительная штука.
Вот, казалось бы, финал.
Вроде больше нету друга.
Кто-то друга доконал.
Здесь пора поставить точку,
сделать вывод и мораль.
Только суждено листочку
приоткрыть святой Грааль.
Не по вымыслу писаки,
ни по сказочной игре,
а затем, что свищут раки
соловьями на горе,
то ли ленинской, а то ли
воробьевой. Свист такой,
что бумага поневоле,
тянет ручку за рукой,
заставляя ум поспешный
медлить словом при письме,
преломляя призрак внешний
в образ вечный, близкий мне.

Я один остался в поле
боя неба и земли.
Мы три пуда съели соли —
бертолетовой зимы.
Мне ж теперь – еще три пуда,
словно заключил пари…
Ты куда слинял, паскуда?
– Милый мой, ты у меня внутри.

В ту тоску, не ведая закона,
как заблудший Фауст из огня,
я позвал. И старая икона
мне кивнула. Не прошло и дня,
словно испарились некрологи,
позабылись слухи, словно ты
не ходил по той чумной дороге
и не пил отравленной воды.
Появились новые рассказы
о твоей не сказочной судьбе,
будто ты посажен за проказы
в психбольницу новым КеГеБе.

Хором древнегреческих трагедий,
родом из студенческих времен,
как медведи на велосипеде,
выехали несколько имен.
И запели вести о герое
времени не нашего, не тех
деловых побудок и отбоев,
где умами властвует успех.
Чем-то ты их сдуру осчастливил —
и решили клетку приоткрыть,
выпустить по солнечным извивам
погулять и рыбку половить.

Встретились. Молчали. Отвечали.
Без вопросов. Точно и впопад.
И березы гривами качали.
И молчали тени за плечами
И боялись посмотреть назад.
Пили пиво крепкое со спиртом,
в соль земную окуная хлеб.
Был одет ты в тело, словно в свитер,
как на кол натянут на скелет.

Вот в одну из встреч таких,
где слово уходило на вторую роль,
ты сказал, что там со мной готовы
говорить, – и ты уж соизволь…

Не вдаваясь в длинные детали,
я скажу вам, что за пять минут
я узнал так много, что едва ли
сто веков в свои кресты вожмут.
То – оно, – похожее на солнце
и на книгу в круглом переплете,
где слова меняются от взгляда,
где все было, есть и будет вечно,
где одной рукой подать до ада,
а другой – до рая… Бесконечно
все, что появилось. Все, что будет, —
ведомо, и не мешают страсти.
Где разбить единое на части
невозможно. Где земля – песчинка.
Где вселенных больше, чем иголок
хвойных в неосвоенной Сибири.
Где пушинка весит больше гири.
Где снежинка светит дольше солнца.
Говорить об этом – все равно что
говорить сто тысяч лет без права
переписки. Тысяч лет без права,
хоть на миг прерваться, хоть на слово
отклониться влево или вправо.
Не в земной и не в телесной власти
рассказать о той бескрайней силе,
но пытаться буду
даже после —
и в золе, и в слякотной могиле.

– Я увидел луч зеленоглазый,
в нем живые буквы слой за слоем…
Интересно… у тебя зеленый?
Я там вижу красные глаза.
Вот и все, что мы тогда сказали.
Три страницы света пролистали
в сказочном альбоме бытия.
Извините за нелепость «я»
вылезшего автора в рассказе
о герое во вторичной фазе
безвреме́нья, на петле ремня.

Что же было дальше,
что же дальше,
или после, или рядом, возле?
Что ни вспомню —
сладкий привкус фальши.
Этот самый горько-сладкий запах.
Желтая, моргающая осень…
Снова появились люди в шляпах,
и упала на бок цифра восемь.
Солнце в спицах велотренажера,
рвущего реальность на полоски.
Собирали пазлы. Шум мотора
и голодных кошек отголоски.
Ночь сходила мимо, как на сцене.
Так же тихо наступало утро.
Никакого смысла нет в системе.
Во вселенной звезды словно пудра,
сдунутая женственным гримером.
Люди расползаются по норам.
Книги расставляются по полкам.
И сквозь взгляд со лба спадает челка.
Тени от фонарного столба
тоньше волоса и многократно дальше.