Дмитрий Барабаш - Безвременье

И весело, казалось бы, но так
осточертела замкнутая пьеса,
что хочется из ничего придумать страх
и пустоте придать немного веса.
Но знаю же, что, ложью ложь поправ,
я той же самой скуки сею семя,
и жизни мухами проносятся стремглав,
и, бантиком завязывая время
на девичьей макушке, слышу вновь
воркующую горлицу кукушки.
Закрой глаза, живи, не прекословь,
как подобает правильной игрушке.

Вот и дождь прошёл в конце января.
Купола, как зонтики над страной.
Бьются капли грустные, говоря,
что творят недоброе за стеной.

Речь течёт обратно: урлы-курлы.
Солнце свет сливает, как водосток,
и хвостами по́ небу журавли
неумело пятятся на восток,

где багрянец зарева под луной,
словно смотрит строго бельмесый глаз
на страну, которую ты со мной
провожаешь ласково в оный раз.

Всё пройдёт, любимая, как дожди,
как дрожит под поездом твердь земли.
Ты прижмись теплее и расскажи,
как мы жили в сказочной той дали,

где леса не сохли, росли хлеба,
где красавиц юных в уме не счесть,
где за кромкой света искал тебя,
не надеясь даже и выжить здесь.

Я сам с собой —
над шахматной доской.
Один – за чёрных, а другой – за белых,
играем с беспросветною тоской
в людей живых и безупречно целых.
И, надо ж так, задумалась игра,
что взятые фигуры вновь родятся,
и, кажется, доска уже кругла,
и ничего паршивцы не боятся.

Пограничная собака
между небом и землёй
не испытывает страха,
зная, что и свой – не свой.
Эта странная граница,
этот острый горизонт:
сбоку тонкая страница,
разрезающая фронт
отражения и яви,
пустоты и красоты.
Пограничники не вправе
прятать голову в кусты!
Что же делать, если море
с небом вместе по ночам
поднимает, словно горы,
волны к солнечным лучам?
Что же делать, если пена
бьётся в берег с облаков?
Разве можно только верить
в прелесть наших берегов?

Почти нешуточная драма —
француз, безумие, дуэль.
Как свет на холст киноэкрана,
ложились тени на постель,
на силуэт в свечном испуге,
на женский всхлип и вьюги вой.
Из-за кулис, ломая руки,
кто потешался над собой?

С улыбкой левого прищура,
сурово целя правый глаз,
наш вечный гений, мальчик Шура
героя вёл в последний раз.

Он видел точно – песня спета,
куплет – в куплет, строка – в строку.
И дальше этого поэта
не примечают наверху.

Он доиграл земную драму,
отмерив ямбом жизни срок.
Как лучше выйти? – Через даму.
И раствориться как дымок.
Пускай потом земля гадает,
как зная всё про страсть и пыл,
он роль до пули доиграет.
Герой, которого убил.

Как все срастается на плоскости —
сюжет расчерчен по прямым.
Какой кошмар – в преклонном возрасте
почувствовать себя Толстым.

Давно пора играть с объёмами,
вплетать в пространственный узор
эпохи с пёстрыми коронами
восходом выкрашенных гор.

Земля из трубочки горошиной
летит в замыслимую даль
среди травы, давно некошеной
и узнаваемой едва ль.

А тут всё плоскости да плоскости.
Сижу, шинкую колбасу.
Какой кошмар – в преклонном возрасте
возненавидеть стрекозу.

Я, как живой среди живущих,
не оставаясь в стороне
от войн, идущих и грядущих,
стараюсь думать о стране,
с которой сросся языками,
ноздрями, пальцами корней,
на ощупь – грязными руками,
вживаясь до последних дней.
Стране растерянной, простудной,
тиранозавровой, шальной,
мечтающей о встрече судной
с рукой божественно-стальной.
Все остальные страхи мимо
проносятся, как тени туч.
Ты потому непобедима,
что враг твой жалок и ползуч.

Он видел мир потешным, как игру,
чертил границы, раздвигая страны,
и прививал гусиному перу
вкус русской речи и татарской брани.

Он сочинял уставы, строил мир
по правилам своей задорной воли,
из лени, вшей, лаптей и пряных дыр
рождая Русь, в её великом слове.
Он первый плотник, первый генерал.
Он первый рекрут, первый из тиранов.
Он сам себя Россией муштровал
и строил в камне город ураганов.

Ни уркаганов, ни чумных воров,
Ни лапотников, стибривших калоши…
Как ни крути, гроза для дураков —
Был Пётр Первый всё-таки хороший.

Стержень жал.
Авторучки ломал
одну за другой,
перемазался пастой,
махая бейсбольной битой,
чем-то рассерженный,
поругавшись с чужой женой,
не сермяжною правдой,
а хваткой железной,
Сэлинджер
полз, как тень от ёлки
ползёт под кремлёвской стеной,
дрожью ржи к Селигеру —
Сырдарьёй по Онежской
стерляджи.

Ты в коме, друг мой милый, ты в коме.
И жаль, что не слышит никто нас, кроме
пера, рисующего на рулоне
бумаги
мыслей нездешних дрожь.
Ты в коме, милый друг, ты в коме —
и потому ещё живёшь.

Я не боюсь повторов.
Пусть потом
всё то же повторят,
как повторяю
и я сейчас.
Пусть каждый новый голос
окрасит свет.
Пусть повторится свет.
Я не боюсь повторов.
Они сильней, чем времени узда.
Они не терпят храмов и притворов,
им тесен мир, случившийся уже.
И потому я не боюсь повторов.
Я не боюсь приставок сладких «лже».
Пусть списком бесконечных приговоров
жизнь будет длиться, вториться, расти.
И нету зол, способных повторенье
прервать.
Из одного стихотворенья,
из капли света можно воссоздать
все бывшие,
все вечные творенья.

Пока я в турке чай варил —
мои турчанки постарели.
Опять идти на Измаил?
Вы что, рехнулись, в самом деле?

Так путать эти времена,
как будто только что приплыли
искать какого-то руна.
Пока турчанки чай варили.

В Египте вызрело зерно,
смешалось с горечью и солью.
Какое, чёрт возьми, руно?
Взмывали паруса по взморью.

Пока в Египте кофе зрел,
турчанки также чай варили.
Израиль, Измаил горел,
от крови варвары хмелели.

Носами тыкались в пески,
напарываясь дном на скалы,
не заплывая за буйки,
где ходят по морю кошмары,
меняя шкурки для эпох:
то мрак, то лёд, то пламень серный,
то над землёй не добрый Бог,
а зверь какой-то иноверный,
стальная длань других планет,
конец, представить только, Света!..
– Как должен вывернуться свет,
чтобы себе представить это?
А так, всё было как всегда —
турчанки, чай, турецкий кофе.
Среди песка и скал вода,
луна в оливковом сиропе.