Дмитрий Барабаш - Безвременье

Так думал рыцарь, глядя на людей,
устав смирять их остриями взгляда.
Он был готов вступиться за детей
против других таких же, воровато
крадущихся вдоль призрачных границ,
мечтающих дорваться и добиться
земных наград и славы, чтобы ниц
пред ними все изволили склониться.
Он понимал, затишье – новый стиль
всё тех же игрищ, только нынче сила
переместилась из упругих мышц
в текучесть хитрости и склизколживость ила.
Он мог одним крылом весь этот сброд
смести с лица измученной планеты,
но твёрдо знал – борьба с животным злом
бессмысленна и не сулит победы.
Так кто же я? Зачем я так силён?
Когда не вправе изменить теченье
полков, царей, обветренных знамён
и прочих прелестей земного очертенья?

Что теплится тревожно за спиной?
Какое слово и какое дело?
Я здесь поставлен каменной стеной,
чтоб эта жизнь в ту жизнь войти не смела.

Созревшие звёзды истекают соком,
к рукам винодела – чернильная сладость.
Как вены на белом зрачке – из-под скатерти,
где не осталось
ни нас, ни стола, ни земли, ни Вселенной.
Как здорово всё, что здесь было, мечталось!
Как время над вечностью – тлен над нетленным
величьем мгновений живых поднималось.
Как звёзды, созревшие, капали соком
в кувшин чародея, прослывшего Богом,
все сказки, все сны воплощавшего в яви.
Созвездья качаются в сточной канаве
и ядом искрятся на лезвие бритвы,
кроящей шинельную нежность молитвы.
Потом на заплаты не хватит зарплаты,
на нитку с иголкой, напёрсток с брильянтом,
на рыцаря в стали и женщину с бантом.

Прозрев от крика детского
толпа вопила: гол!
На короля, одетого
в невидимый камзол.

И никуда не деться мне
от правоты людской,
вживаясь в стены фресками,
сливаясь с их тоской.

Но я храню молчание
и, слыша детский крик,
немею от отчаянья,
к которому привык.

А если всё что есть —
он самое и есть?
Он сам себя и ест.
Он сам себя и дышит.
Он сам себе поёт
и письма ночью пишет
о том, что он сидит
один, не зная гдемо .
Сердит и нелюдим,
как лермонтовский Демон.
Тут без Тамары как?
Тамарка без Кавказа?
Казалось бы – пустяк,
а мысль, она – зараза.
Начнётся с запятой
И длится всем на свете.
И никакой чертой!
И ни в какие клети!

Здесь и так уже каждый
давно стал только собой.
Ищет нищих созвучий
со своей несказанной судьбой.
Ищет, правда, лениво:
eсть – так есть, нет – так нет, – всё равно.
Потребители пива —
презирают сухое вино.

Что им боги и строки,
пронзившие время насквозь.
Лишь бы пелось, как елось.
Лишь бы сме́лось, пока не смело́сь.
Много ль надо отваги —
не думай, не слушай, плыви
по рассеянной влаге
росы, по бермудам травы
изумрудной.

Я с детства изучал законы трения
с друзьями, не любившими меня,
за то, что напишу стихотворения,
не помня никого и не виня.

Они, как будто знали всё о далях
грядущих лесопарковых времён,
о де́ньгах, жёнах, войнах и медалях,
которые накосим и пожнём.

Так жмут снежок горячие ладоши.
Сочится между пальцами вода.
И я, надев блестящие калоши,
иду по солнцу утреннего льда.

Этот сорт винограда должен засохнуть на ветке.
Подсласти мне губы сухим янтарным вином,
подари прядь солнца с виска нимфетки.
Не бывает цветным немое кино.
Чёрно-белым, как ночью —
оправдана меланхолия.
То ли – я, что мыслилось и жило́сь?
Те ли – гроздья, те ли – розги терновые
и радость козья?
В непролазном времени
кто там пьёт бургундское, видя в зеркале
или сквозь
моё отражение?

Гадай по ромашке: быть или не быть?
Так быть или не быть,
обрывай лепестки
и желтое рыльце поглаживай пальцем.
Думать – не думать, любить – не любить,
какая, в принципе, разница?
Лепестятся страницы.
Словосмешение.
Если бы языки
выдавались по группе крови,
выкалывались на предплечье,
вбивались в солдатский жетон,
писались зелёнкой на пятке…
И правда ль, что этот сон
не терпит обратки?
Не кто ли оттуда сюда?
Или все мы туда-сюда,
как хоккеисты
в настольной игре,
крутимся на спицах,
ёжимся на столе.
прячемся по столицам.

Представь, случайность обретает плоть,
способную на выбор и анализ
последствий выборов, желаний побороть
желания, которые казались
осуществимыми.
Как ей по всем путям
пройти и уберечься от потери?
Одну откроешь, а другие двери —
защёлкнутся.
Назад – а там замок!
Соблазнов много – выбирай любые.
Ах, если б знал тогда.
Ах, если б мог сейчас.
Ах, если б только каждому по вере.
Тогда бы я.
Тогда бы мы.
Тогда…
А что тогда? – Распахнуты все двери.
Всё те же небо, солнце и вода.
Всё те же топи и всё те же мели.

Нам достался косяк,
о котором расскажут легенды.
Мы в проём занесли только ногу.
Мы видим порог.
Ведь бывает и так —
от случайных прозрений к итогу
сможет редкий босяк
сделать шаг
и успеет войти.
Мы меняли эпохи,
седея в незримом движенье.
Занесли только ногу.
И вот, оглянувшись назад,
видим там отраженье своё,
молодое, ей-богу,
даже зубы на месте.
И в жилах как будто течёт
ещё синяя кровь —
не окрашена черной разлукой,
и надежды маячат, и девочки машут в окно,
и улыбки застыли, как будто смеются над скукой
наших выжатых тел,
потерявшихся где-то давно.

Я хочу отвлечься от потока света,
бесконечно льющегося словно щелчки
синего «Кругозора», по которому Битлз,
идущий по небу, произносит последнее «п-чхи».
Я хочу отвлечься, я хочу подумать
в другую сторону от чихающих окончаний,
свернуться колечком в сумму отчаяний и обещаний —
уже не получится.

Я хочу отвлечься от той задачи,
от которой нельзя отвлекаться,
потому что и поп, и его подьячий —
всё равно, что ведомый, немой, незрячий, —
прозревают когда-нибудь, перед смертью,
точно пойманы прочной незримой сетью,
начинают плакать, божиться, клясться,
понимая ценность земного царства.
Потому что в том, неземном, небесном, —
пресно всё, бесчувственно, бестелесно,
как пластинка синяя —
круг за кру́гом,
год за годом,
милые,
друг за другом.