Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Однажды с ним заговорив,
не сможешь мыслить по-другому.
Пытался возвратиться к дому,
но зренье спутало шаги.
Земля коварней океана —
и надо ль каждого барана
спасать от смерти и тоски?
Так начинаются грехи,
со слов о совести, со сказок.
И никаких тебе подсказок
и направляющей руки.
Идешь, бредешь самим собой,
зато с подзорною трубой.

Земля не тверже, чем вода.
Пройди по ней – и сделай чудо.
Все остальное – суета.
Кто оказался прав?
Отсюда
и начинается беда,
и все проклятые вопросы.
Но гусь-хрустальные морозы
скользят, ступив на гладь пруда
своей веселой красной лапкой.
И каждый волосок под шапкой
земного требует суда.

Корреспондент многотиражной газеты —
птица подопытная, мышь летучая —
курит дешевые сигареты
и ждет подходящего случая,
чтобы, летая по темной комнате
между тысячами перекрещенных струн,
вспомнить о юности, о совести
и устроить шум,
броситься в запретные сети,
затронуть струны чужой души,
но вдруг понимает,
что на этом свете
для жизни все способы
одинаково хороши.

Я памятник тебе воздвиг…
А ты слиняла.
И даже не звонишь мне на работу.
Не то чтобы залезть под одеяло
и проявить приятную заботу.

Ты, говорят, рожаешь и колдуешь
над очагом в своей многоэтажке.
И строгий муж показывает кукиш
моим воспоминаньям о Наташке.

А помнишь, как-то мы лежали рядом,
и я сказал: «Запомни – это счастье».
Так хорошо, что даже слова матом
не вымолвить, не внять
от сладострастья.

Теперь у нас с тобой не наши дети.
Мужья и жены – в общем-то чужие.
Но правду мы храним
в большом секрете.
Схлопочешь в лоб —
лишь только расскажи им.

Я размордел, ты высохла и сжалась.
Стареем, мать, не становясь добрее.
А счастье – прах,
пророческая жалость
к самим себе зимой у батареи.

Но есть тепло нездешнего начала.
Я это знал.
Ты это замечала.

Время тайных убийств
без судов и следствий.
Просто пуля в затылок —
и все дела.
Просто у самолета —
перелом крыла.
Просто нашествие
стихийных бедствий.

Мы еще вспомним Сталина
с его шарашками.
Неприкрытую подлость
глаза в глаза.
Мы еще вспомним Брежнева
с Чебурашками,
взлетающими
в олимпийские небеса.

Человек в России звучит страшно,
как окончательный приговор.
Все остальное уже не важно.
Мы чувствуем правду в упор.
Таких времен не бывало прежде.
Цинизм вывалился, как кишки.
О какой же, милые, вы, надежде?
Про какие ж, милые, вы, стишки?

Сверкает лезвие брадобрея,
скользит по аорте
то вверх, то вбок.
И все-таки, чем человек добрее,
тем уязвленнее будет Бог.

Я сижу на паранойе,
как червяк на перегное.
Рядом ходят воробьи
и вороны каркают.
А я сижу-гляжу на паранойе.
Это жуткая отрава.
Как хиляют слева двое,
как подходят двое справа.

А я сижу-гляжу на паранойе,
как будто все творится не со мной.
Возвышенные лица у конвоя
и на Кремле знакомый часовой.

Тысячелетья долбанулись лбами,
скрестили бивни в предрассветной мгле.
Я позвоню своей любимой маме,
чтобы теплее стало на земле.

Немую смесь тоски и страха
я называю тундрой на душе.
И вместо рая в шалаше
я сразу вижу ленина в разливе.
Не горше и не слаще, не красивей;
а мерин-то – все сивей, сивей, сивей,
и только тундра – тундрой на душе,
и вечный ленин в вечном шалаше
сечет бумагу желтую крапивой.
Дымит костер. Свеча щекочет тень
башки подпертой кулачком на локте.
Он ни при чем. Он кукольник на когте
орла сиамского, парящего туда,
где испокон ни рыбы, ни труда,
а только тундра на тоске и страхе,
и вечный жид в смирительной рубахе
дрожит и дышит паром в шалаше.
Такая вот параша на душе.

Моя жена разумна и красива.
Ей до стихов, как мне до пулемета.
И в правоте ее такая сила,
что мне порой повеситься охота.

Послать бы слов скрещения за рамки
тревожных дат рожденья и кончины.
Но вдруг душа выходит все же в дамки
и достигает солнечной вершины?

А здесь стоят квартирные вопросы,
долги, машины, дачи и дубленки.
Здесь правят миром злые пылесосы,
а лицами – фарфорные коронки.

Такая вот забавная дилемма
на лбу моем пульсирует, как вена.

Какой печальный семинар:
забор, небритые дебилы —
на шконке лежа…
Встанешь с нар,
а там – два шага до могилы.

Наук духовных ремесло
не учит правилам писанья
своей судьбы…
И смотришь зло
на все приколы мирозданья.

А мне так хочется в больничку
или в глухую одиночку,
чтоб каждый день
писать страничку,
вдоль стен выхаживая строчку.

Мне хватит жизненных припасов
на сотню лет высоких фраз,
написанных без прибамбасов
и риторических прикрас.

Ни деньги, ни чины, ни слава
не стоят больше, чем покой,
в котором обретаешь право
касаться истины рукой.

Нас спасет свобода слова,
у которой в ободах
я увидел вдруг иного
слова соловьиный страх.

Можно трактор в поле выйти.
Можно съесть омлет с лапшой.
Говорят, товарищ Витте
головою был большой.

Можно вырядиться в тройку:
сам – машина, сам – ездец.
И закончить перестройку
обрезанием сердец.

Я знаю правила игры
в другие, лучшие миры,
не изменившие реальность,
но изменяющие ей.
Как хороши, как свежи золотые
шары на дальнем фронте дней —
рождения, взросления, кончины.
Шары, которым нет причины,
и от которых нет теней.

Как были яблоки съедобны
и сны детей правдоподобны,
отражены в текучке лет,
освящены пустым терпеньем.
Как желт и пышен был омлет,
как он казался объеденьем.

Тут нож с шипучей сковородки
срывает сказочный покров.
И комбижир на подбородке,
и привкус соды, и коров
навозно-кислая закваска.
Как хороша бывает сказка.
Во сне нет никаких основ,
которые свергать не надо.
Но пробуждение – награда.
Ты жив еще. Без дураков.