Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Я наслушался сказок,
но жаль слишком мал был для были,
а теперь эту быль,
как чердачную пыль,
позабыли
и забили крест на крест
тот дом, всеми брошенный,
или
из него всех жильцов
навсегда уже
переселили?!

Я наслушался сказов
о княжествах, драках,
о чести
и вдвойне —
о войне —
о поклепах,
погонях
и мести…
Об огне и сиротстве,
о голоде и
благородстве…
О больнице лесной,
где лечили от стрел и капканов
ключевою водой
и страстями звериных романов.

А порой ты мне пела
романсы с цыганским задором,
и тогда мне казалось,
что мы за высоким забором.
А за ним начинались дороги,
леса с чудесами.
Я добрался до них, слыша голос твой
за небесами.

Старый цирк снесли неслышно,
не оставив и фасада.
Обещали, что оставят,
но потрескался фасад.
Раньше я шатался часто
от Колхозной до Арбата,
напевая Окуджаву,
не на память, наугад.

Мне теперь не до прогулок:
Колобовский переулок,
мой любимый, изменился,
растерял свое тепло.
Где была друзей квартира —
там теперь контора МУРа,
где мой папа был директор —
там вакансия теперь.

В желтых окнах винзавода,
за решетками, бутылки
проезжали звонким строем
в наполнительный отсек.
Сколько жил в Москве – не ведал,
как добраться до Бутырки,
а теперь из любопытства
я расспрашиваю всех.

Старый цирк снесли неслышно, не оставив и фасада.
Обещали, что оставят, но потрескался фасад…

Метель раскручивала землю,
как карусель худой бездельник,
руками упираясь в спины
идущих по лесной дороге,
в заборы, в крепости, в остроги,
и в круговерти на смотрины,
как будто к смерти
черный ельник
нас затащил перед вечерней,
стянул в кюветы с середины
дороги, ведшей к той вершине,
где наши прадеды и деды
обряды древние вершили.

Метель металась над погостом,
как ветром сорванная простынь
с веревки бельевой у дома,
которым управляет дрема
в теченье медленного часа,
пока хозяйка в людной церкви
рыдает пред иконостасом.
Метель над кладбищем металась —
бела и холодна, как старость,
и об распятья ударялась,
по ним сползала на холмы.

Метель. А где же были мы?
Где наша молодость осталась?
С какой завьюжной стороны?

Сдуваем ветром, благовест
из-за сугробов раздавался —
звон колокольный в ритме вальса.
Для нас, бежавших от невест.
Для них – которым Бог судья,
которым боль несносней злобы.
О, Господи, какие тропы
даруешь бросившим меня?

Метель.
И мокрый снег по пояс.
Декабрь это или совесть?
Быть может сон?
Быть может бредни?
Но хоть к заутрене,
к обедни
прийти б…

Родина, ты песня недопетая,
от которой пробирает знобь.
Деревца игриво машут ветками,
Когда пашет землю землероб.

И комбайн не просто трактор с кузовом,
А баян, трехладка, скрипунок.
Кто проходит мимо – слышит музыку.
Это землю роет землероб.

Черви дождевые перепаханы
На здоровье чаек и ворон.
И дурманят нас хмельные запахи
Проходящих рядышком коров.

А комбайны, да раскомбайны,
словно лабухи,
разыграли трудовой ансамбль.
И начальник
сходит к нам по радуге.
Сам бль…

Затих ветров невидимый орган,
застыла молча траурная месса
среди стволов, закутанных в туман,
разъединивший неделимость леса.

И лишь одна осталась в мире связь,
которую мы принимаем слепо,
из века в век вплетая корни в грязь
и устремляя наши ветви в небо.

Ветер выдувает из осени чешский хрусталь.
Босоногие девушки бродят по первому льду.
Поздним утром с холма видно морозную даль
до солнца, продетого в золотую черту
горизонта, натянутого до блеска.
Слышен смех обнаженных натурщиц,
кисть хрустит по холсту, как стамеска
или нож, расщепляющий устриц.

Молодое вино на искрящемся кончике света
продолжает бродить и кривляться
в прозрачных пространствах сюжета.
Отпечатками пальцев
играет янтарная линза,
сизой дымкой, вуалью
ложится на рыжие лица,
отражая в палитре окно, беспорядок постели
и невнятную трель залетевшей на завтрак свирели.

Столбики границы —
закрытого века ресницы.
Ворочаюсь с бока на бок,
считаю столбы. Не спится.

В альбоме фотографическом
есть светлые страницы —
в окнах ночного города
знакомым моим не спится.

А по кольцу Садовому,
по садику вишневому,
к будущему неновому
катятся машины.

Нет пешеходов – поздно.
А машины гудят и катятся.
Во времени запророченном,
как в лифте обесточенном
дверь не открывается,
не спится, не читается.

В бинокль не слышно.
Какие бы линзы…
Какие бы фразы
там, в окнах напротив,
махая руками,
не произносили,
какие бы вазы
ни били.

А, может быть, издали
их наблюдая,
как юные идолы
немолодая
особа
придумает быль
про себя молодую
для толстых соседок,
для лестничных клеток
сырого беззвучья.
Придумает правду
про то, как любилось,
про сколько сервизов
хрустальных побилось,
и охнет толстуха
соседка
подруга:
«Скажите на милость!»

Он был капитаном
с блестящим наганом,
а жил в коммуналке.
Курил папиросы,
когда все соседи
цедили цигарки.
Мы так целовались,
вовсю целовались,
взасос целовались.
По сей день не знаю,
как живы остались.

– Где те офицеры? —
с тоскою промолвит толстуха.
– На память – бинокль.
И канул. Ни слуха, ни духа.

У Набокова слово похоже на серп и молот.
Небо делает жест —
раздвигает, как ноги, тучи.
Я не видел ни разу в жизни
ячменный солод,
но зато пил пиво. Наверное, это круче.

Что базарить впустую
про духа, отца и сына.
Я не знаю их, не знакомился, не встречался,
не стучу про них даже пульсом,
поскольку имя
Бога
не подвластно сбивчивым ритмам вальса,
что танцует со мной охранник
в пустом продоле.
Лишь немой паук
да Марфинькины проказы.
За рубашкой в комод полезешь,
но столько моли,
что не сможешь додумать день
до последней фразы.
Покажи мне фонарь с дымком
и природным газом
не на дряблом снимке,
а в уличном интерьере.
Посмотри, как сморщился лоб
над копченым глазом.
Да воздастся каждому не по вере,
а по глупости.
То-то пизанских башен!
То-то будет смешон,
кто казался зловещ и страшен.