Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Но что же стало с правильной тропинкой,
оставшейся и скрывшейся в нигде?
По солнечному лучику пылинкой
жизнь пролетит, не помня о беде,
которая ее подстерегает
за каждым «мимо», «возле», «не туда».

Свет исчезает, вечер нарастает,
как ветер времени. Ни судей. Ни следа.

Убей себя не пулей в грудь,
лишившись и земли, и рая,
а просто про себя забудь.
Убей себя, не умирая.

Сдувая пыл самоубийц
холодной и спокойной тенью,
убей себя полетом птиц.
Пари наперекор паденью.

Тогда и слово, и рука,
черты лица и тембр речи
вольются в русло, как река,
смывая страсти человечьи.

Как это здорово, читая,
придумывать другой сюжет,
с героем вместе оживая,
пронзив неправильный портрет,
впитавший ложь, ужимки, скуку,
как пресс-папье чужой души.
– Скорее, Грей, ты видишь руку?
Вставай! Ступай и не греши.

Я пел в «Арагви» за цыплят, за банку водки.
Я пел за визу, за свободу, за дозняк.
Мне из гитары сделали колодки
и выставили голым на сквозняк.

На поводке веду свою галеру —
ЦэКня, ГэБня и воровская масть.
Мне лилипуты, как вино Гульверу,
вливают олово в разинутую пасть.

Удушье в трюме, в маковом дурмане,
заходит солнце желтым фонарем.
На всякий случай у меня в кармане
всегда лежит платок с нашатырем.

Веду страну на поводке, как суку,
а за спиной то хохот, то плевки,
но оглянусь, она лизнет мне руку,
как будто бы играя в поддавки.

Ночь впереди – ни волн, ни звезд, ни неба.
Иду, ногами не касаясь дна.
Я не бегу. Я вышел из вертепа.
И с ваших глаз упала пелена.

От черного камня, от капли пещерной воды,
охотничьих ям, языков первобытных огней —
туда, где в листве изумленной
цвели золотые сады
кисло-сладких и терпких,
и брызжущих солнечным соком
вечно спелых плодов,
по тропинкам пустынь
к анфиладам дворцов,
к пирамидам,
к костельным хоралам,
полукружьям церквей православных,
кострам инквизиций,
окрыляющим крик,
черным облаком грающих птиц, —
до сияния спиц
паровой ветряной колесницы,
электрической сини,
секущей пространство, как плеть,
к нефтяным берегам,
к многотонным небесным машинам,
к сталеварам сознаний
и белому свету печей,
к погребальным грибам
Хиросим, Нагасак и Полыни
растеклось,
разметалось сыпучей бесспорностью спор.
Круг замкнулся.
Куда прорастет это племя?

Гармония размеров не имеет,
мгновение продлится навсегда.
Пока растут леса и каменеют,
возводятся и гибнут города.
Рождаются, мужают и стареют,
влюбляются, краснеют от стыда.
Весь мир объят одной великой сетью
творения, где каждый лепесток
имеет вес всего, что есть на свете.
Так солнце отражается в поэте,
рождаясь из фантазии его.

Представь себе искристую лыжню
по бесконечно-белому простору.
Ты можешь сбоку начертить и гору,
и лес вдали, и скорую весну
(наметить желтым бликом на снежинке),
и след лисы, и перышко сороки,
и хвойный дух. Мир оживает сам.
И даже в этой правильной картине
мы оставляем место чудесам.

Ты бабочка в набоковском сачке,
в носке его ветристо-поколенном,
в артрите старческом и образе нетленном,
намеченном прибоем на песке.

Нету счастья там, где нету правды,
сколько ни выдумывай его.
Не сожнешь от части больше жатвы,
чем получишь счастья от всего.

Счастье ненасытно от природы.
Правда все же больше от ума.
Выбирай ярмо своей свободы.
Мера всем на все дана одна.

Кто он – спрессованный из облаков Земли
и ставший тверже камня и металла,
тот Исполин, которого вели
из бесконечности до нашего начала
потоки мысли, сброшенной с вершин
Олимпа, или, как ни назовите,
тот, кто всегда безжалостно один,
но отражен в любом земном пиите?

Как мягок взор расплавленных небес,
щадящих нас от солнечного гнева,
горящего, клеймящего, как крест,
как плуг по душам, алчущий посева.

Он проливался сладостным дождем,
пыль наделяя силой плодородной,
играл с ветрами голубым плащом
и любовался вольностью природной,
когда из одинаковых семян
всходили степи, джунгли и сибири.
Сравнить – везде отыщется изъян,
но как же славно все в едином мире.
Тот белый рыцарь – вымысел других
вселенных, измерений, правил речи,
во всем живом явившийся на миг.
Вочеловечен и увековечен.

Почти нешуточная драма —
француз, безумие, дуэль.
Как свет на холст киноэкрана,
ложились тени на постель,

на силуэт в свечном испуге,
на женский всхлип и вьюги вой.
Из-за кулис, ломая руки,
кто потешался над собой?

С улыбкой левого прищура,
сурово целя правый глаз,
наш вечный гений, мальчик Шура
героя вел в последний раз.

Он видел точно – песня спета.
Куплет – в куплет, строка – в строку.
И дальше этого поэта
не примечают наверху.

Он доиграл земную драму,
отмерив ямбом жизни срок.
Как лучше выйти? Через даму.
И раствориться, как дымок.

Пускай потом земля гадает,
как, зная все про страсть и пыл,
он роль до пули доиграет.
Герой, которого убил.

Представь, случайность обретает плоть,
способную на выбор и анализ
последствий выборов, желаний побороть
желания, которые казались
осуществимыми.
Как ей по всем путям
пройти и уберечься от потери?
Одну откроешь, а другие двери
защелкнутся.
Назад – а там замок!
Соблазнов много – выбирай любые.
Ах, если б знал тогда.
Ах, если б мог сейчас.
Ах, если б только каждому по вере.
Тогда бы я.
Тогда бы мы.
Тогда…
А что тогда? Распахнуты все двери.
Все те же небо, солнце и вода,
Все те же топи, и все те же мели.

Так лютует зима, что и кактус в цветочном горшке
согревает и дарит приятное летнее эхо.
От решающих дней мы зависли в соленом вершке,
на разминочный кашель,
на «кхе» от последнего смеха.
Словно сделали круг, и, взлетев над самими собой,
мы застыли в пространстве,
почти что не чувствуя время.
Смотрим вниз и любуемся ровной,
как шпага, судьбой.
И землей голубой.
Облака перламутрово пеня,
голый мальчик в тазу запускает кораблик рукой
и волну нагоняет, смеясь над подобием бури.
Озираемся рядом. И видим, что кто-то другой,
на планете другой в человеческой ежится шкуре.