Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Нет ничего в божественном порядке
загадочного. Мы играем в прятки
и видим прошлое линованным в квадрат.
На будущее хмуримся сердито,
так, словно там яйцо с иглой зарыто.
Кому-то – ад кромешный. А кому-то —
любой каприз и золота два пуда.
Как шулера заламываем карты,
помеченные праведной рукой,
лишь бы не видеть крап: никто другой
земной судьбой давно не управляет.
Историю тасуем, как хотим,
чтоб завтра сдать в угоду аппетита.
Сердечный тик и так неотвратим,
и дверь наверх по-прежнему открыта.

Он видел мир потешным, как игру,
чертил границы, раздвигая страны,
и прививал гусиному перу
вкус русской речи и татарской брани.

Он сочинял уставы, строил мир
по правилам своей задорной воли,
из лени, вшей, лаптей и пряных дыр
рождая Русь в ее великом слове.

Он первый плотник, первый генерал.
Он первый рекрут, первый из тиранов.
Он сам себя Россией муштровал
и строил в камне город ураганов.

Ни уркаганов, ни чумных воров,
ни лапотников, стибривших калоши…
Как ни крути, гроза для дураков —
был Петр Первый все-таки хороший.

Сибирская вольность в степях декаданса.
Арт-ну́во Парижа в стальном декольте.
Тут Эйфель, как эльф, из металла и мяса
с кровинкой и горьким туманом матэ.

Арт-ну́во, Арт-де́ко и арт Вельзевула —
слияние плоти с огнем и мечом.
Восточная песня зеленого мула,
подпершего землю рогатым лучом.

Любви однополой бесплотная нива.
От русских балетов – к снегам пирамид.
А все-таки пляшут чертята красиво
и трутся румянцами потных ланит.

Тигриная лапа, как римская сука,
Блаженный Василий и праведный Петр.
По кругу гуляет московская скука
и морщит кремлем размалеванный рот.

Бессонница. Луна играет солнцем
по трещинам недвижимых ветвей,
и отраженье смотрит незнакомцем
на белый свет, на след судьбы своей,
в который раз отпущенной на волю.
Найдет ли путь гранитного труда,
вершин оскаленных,
посеребренных солью,
где до сих пор ни воздух, ни вода,
ни луч небесный, ни живое слово
не разносились.
Этого труда
еще никто пока не удостоен.

Прекрасны страсти светлых мудрецов.
Любовь чиста и замыслы вселенны.
Их не вместить в немыслимость дворцов,
раскинувших пленительные стены.

Сократы малочисленных веков
не в такт законы мира трактовали
кузнечикам судебных молотков
и гусеницам шелковой морали.

Красавицы распутны и чисты,
своих героев обожали смело,
с улыбкой поднимаясь на костры
и ослепляя прорези прицела.

Есть на земле божественный союз
творцов и муз, танцующих над краем,
на кромке времени, в которое играем
и облекаем в строгий образ чувств.

Не может капля быть твореньем Океана.
Все облака в любом конце земли —
его рука, щека, всевидящее око.
И оттого Ему темно и одиноко.
И потому горчит Его вода.
Казалось бы, Он – Царь,
Он – вездесущий Бог,
Он управляет жизнью, вьет стихии,
Он мыслит землю, джунгли и дворцы,
безумный пир, монашескую келью.
Во что ни бросит взор – то обретает плоть
иль исчезает под волной бурливой…
Все это – Он.
Так пусть родится хоть
щегол какой-нибудь, своею прихотливой,
ему пока неведомой судьбой.
Он все глаза рукой ночей прикроет.
Разразится штилем. Разгонит тучи.
Остров и гнездо – уже готовы.
Он промолвил слово!
Неслыханное прежде.
Он взглянул без страха
в пропасть моего величья.
Он сочинил блистательную трель.
Я океан всего лишь. Это птичья
земля!
И смысл мира в ней.
Но вот в его зрачке задорном
скользнула тень моих вчерашних дум.
Он повернулся. Он уже не юн
и по волнам моим кочует альбатросом,
и сочиняет нового певца,
чтобы зажмуриться,
чтоб не спугнуть начала.

Ни грамма рома.
Мо́рэ мо́рэ мо́.
До до́ ре ми́ ли —
мили —
до соль ми́ ре.
На позвонках звенящее ребро
гармонии до сотворенья мира.
Пути к сознанью —
только через со-ль?
И к звездам – тоже,
и к творенью – тоже.
И в зеркале разбитом – торжество
всех отражений,
всех возможных тождеств.
Неважно кто, вступая в этот спор
пытается творенье опровергнуть.
Он сам – творенье,
он – в осколке спор
одной грибницы,
одного мгновенья.

Как часто вы пытались увязать
с землею небо, с осенью весну
и чувства пылкие надежно обуздать,
отдав на усмирение уму.

Терзаться пыткой внутренней борьбы,
смотреть на мир с укором и боязнью.
Как были вы наивны и храбры,
возвышенны и нелюбимы властью.

Вы строили воздушные дворцы,
вонзающие шпили в синь и негу,
мальчишки, юноши, великие творцы,
наметившие кровью путь по снегу.

Без вас земля сравнялась бы с землей,
без вас любовь сплелась бы со страстями.
Строкой к строке, влекомые судьбой,
в Сибирь сгребали красный снег горстями.

Не слишком ли притихли дикари?
Вкуснее стали свиньи и коровы,
чем человечинка? И, что ни говори,
войн стало меньше…
Может быть, готовы
они познать основы бытия
и, колыбель земную пересилив,
помыслить дальше, чем могла своя
живая плоть вести, глаза разинув
на все, что можно взять, отнять, скопить,
сглотнув слюну и навострив ладони,
и поняли, что мыслить – значит жить
не по строке, записанной в законе
земном ли, Божьем?
Мыслить – значит жить,
сверяясь с камертонами гармоний,
где ты лишь луч, которому творить
доверено. И нет задачи, кроме
как, видя свет – вливаться в этот свет.
Но лишь едва заметив непроглядность —
лететь туда. Единственный завет.
Любовь, дарящая тот самый рай,
ту радость,
в которой наши детские грехи
смешны, как двойки, вырванные с корнем,
как те низы, прослойки и верхи,
и что еще из прошлого мы помним…
Так думал рыцарь, глядя на людей,
устав смирять их остриями взгляда.
Он был готов вступиться за детей
против других таких же, воровато
крадущихся вдоль призрачных границ,
мечтающих дорваться и добиться
земных наград и славы, чтобы ниц
пред ними все изволили склониться.
Он понимал, затишье – новый стиль
все тех же игрищ, только нынче сила
переместилась из упругих мышц
в текучесть хитрости
и склизколживость ила.
Он мог одним крылом весь этот сброд
смести с лица измученной планеты,
но твердо знал: борьба с животным злом
бессмысленна и не сулит победы.
Так кто же я? Зачем я так силен?
Когда не вправе изменить теченье
полков, царей, обветренных знамен
и прочих прелестей земного очертенья?