Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Жизнь вечная даруется душе.
И вот представь: душа твоя однажды
окажется не просто в неглиже,
а наизнанку вывернутой дважды.
И свет не тот, который видел глаз.
И тьма не та, которая казалась.
И никого… И ничего… от нас
тех, на земле, здесь больше не осталось.

О, Господи, неужто я не в силах
хоть что-то изменить, хоть на вершок,
хоть на глоток. Хоть винтик на стропилах
Твоих своим сознаньем подкрутить.
Мне кажется давно, что я уже не вправе
в Твоем раю голубоглазом жить.
О, Господи, кроме Твоих ушей,
я, посланный Тобою за глухими,
не смог найти. И что Тебе во имя
Тебя же слов возвышенных плести,
хлестать плетьми и целовать до крови,
когда и так все слышно в каждом слове
и, не ища, все можно обрести.
Пустыня. Надо склеивать осколки.
Песок пустынь скрывает смысл всего.
Песчинки надо уложить по кромке,
по пирамидке.
Даже волшебство
разрешено, и все равно не верят!
Кувшин пустынь не склеить для воды.
Но если мы рождаемся, то сеют
и прорастают верные плоды.

Если земные шарики
отшлифовать до прозрачности хрусталя,
положить на бумажный лист
и свернуть в трубу,
можно увидеть в нее,
как кружится та земля
среди множества ярких звезд
и представить ее судьбу
отшлифованной,
свернутой снова в бумажный лист,
чтобы всмотреться
в глубины рек и туман болот,
чтобы искать опять,
где скрывается человек
или Бог, тот единственный.
Миг назад показалось —
он был здесь.
Был же только. И нету вот.

тронную струнку задели квартетом
дедушки серые с автопортретом
трезвого кормчего башни подзорной
корни пускавшей в роскошный и сорный
сад разветвленный дорогой стальной
стольник начальник листает слюной
крестные ходы окрестные воды
соды не хватит напиться водой
куры круизом гуляют по псарне
варят Раисы ирис в синодальне
Римскому папе побрили усы
Дуси Исуси когда же роси
я ли не я ли хмелела роса
кони орали просили овса
стройное лето дозором ходило
гвардия била в дуплет крокодила
сумку на плечи забросив забор
шел почтальона точеный топор
краску на каску холеной Москвы
выплеснул Босха краснее травы
белой стамеской безрукий Матисс
делал губами лукавый стриптиз
Гоголь как моголь Ван Гог как Гоген
как же вас много гормонов и ген
голос как волос растущий в гортани
как же прекрасны цветущие дряни
розы кровавые льются в мороз
и семиглавые рвутся до звезд
храмы драконы матрены коррузы
красное прячут в зеленом арбузы
черные семечки как тараканы
лезут наружу сквозь рваные раны
шарик земной терпелив и спокоен
знает что варвар и Коин и воин
в синей трясине надышанной горлом
как по стеклу водит пальчиком голым
Ваня плюс Маша равняется дети
вот и сомкнулась петля на сюжете

Муравьи собирались на бал и утюжили фраки.
Каждый принцем смотрел, словно шпаги, сияли усы.
И онегинский взгляд добавлял им нездешней отваги,
и печоринский сплин – безупречно-холодной красы,

и Ромео играл в них огнями лиловых закатов,
и задумчивый Гамлет ощупывал лапками свет,
и великий Отелло следил за сраженьем фрегатов,
и замученный Мастер рыдал от советских газет.

Муравьи собирались на бал подытоживать счастье
искрометных страстей, истонченных до лезвия снов.
А принцессы снастей не жалели на легкие платья,
и смотрели сквозь ночь, и пугали всевиденьем сов.

Их прозрачные пальцы касались земли
и пространства,
превращая тела в продолженье небесных лучей.
Словно вальс уже был,
и как будто вернувшись из вальса,
они едут на бал, и журчит соловьиный ручей.

Муравьиный Гомер уже выплакал Троей глазницы —
нет прекрасней Елен, если танец назначен судьбой.
Из клубочка луны кружева вяжут звонкие спицы,
дирижер сделал взмах, и со следующей робкой стопой

над землей закружили Ромео, Елены, Джульетты
над иглистым дворцом, над границами правильных стен.
И как раз в тот момент потянулись к бумаге поэты,
и случились затменья в сумятице звездных систем.

Танец длился минуту, и счастье тому, кто в полете
продолжает мечты, уронив бренный прах в чернозем…
Как вы там, на земле? Все плодитесь, все жару даете?
Как вам там оставаться и строить свой каменный дом?

Точка перетекания
из реальности в сон,
из фантазии в воплощение,
в стены, в дом.
Точка перетекания
из сумрака в теплоту.
Как мне пройти тебя?
На каком переплыть плоту?

Прозрев от крика детского
толпа вопила: «Гол!»
На короля, одетого
в невидимый камзол.

И никуда не деться мне
от правоты людской,
вживаясь в стены фресками,
сливаясь с их тоской.

Но я храню молчание
и, слыша детский крик,
немею от отчаянья,
к которому привык.

А если все, что есть —
он самое и есть?
Он сам себя и ест.
Он сам себя и дышит.
Он сам себе поет
и письма ночью пишет
о том, что он сидит
один не зная гдемо ,
сердит и нелюдим,
как лермонтовский Демон.
Тут без Тамары как?
Тамарка без Кавказа?
Казалось бы, пустяк,
а мысль, она – зараза,
начнется с запятой
и длится всем на свете.
И никакой чертой!
И ни в какие клети!

Тело как тормоз,
как подведение итога,
тело как компас,
ведущий бродяжить Бога,
чтоб осмотреться, потрогать,
скрутиться в страсти,
чтобы сложившись в тело,
разбиться опять на части,
чтобы развеять мрачных прогнозов страхи,
что бы над черной сценой,
словно верхом на плахе,
в холщевой парить рубахе,
свет пропуская в дырки,
спичкой чертя на чирке,
искрами рикошетя,
точно в кого-то метя.

Не нужно райских островов —
нам хватит лежаков на пляже,
и нарисованных на саже
веселой Африки белков.

Одной фигуры бедуина
в пустынно синем Пикассо.
Собаки сгорбленную спину.
Вечерней вечности лассо.

Всех египтянских рынков запах,
впитавший рыбу всех морей,
пиратских подвигов и страхов,
колец, торчащих из ноздрей.

Всех пирамид и минаретов,
всех куполов, кубов, крестов.
Шел караван земных поэтов,
не оставляющий следов.

В кофейно-позолоченном Египте,
у волосатых ног высоких пальм
вы ничего, наверно, не хотите,
и ничего вам, в общем-то, не жаль.