Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Что теплится тревожно за спиной?
Какое слово и какое дело?
Я здесь поставлен каменной стеной,
чтоб эта жизнь в ту жизнь войти не смела.

Ах, этот дальний, снежный, зауральный…
Ах, этот ближний, желтый, наливной
Восток, похожий утром на восторг,
когда с луны спадают тени пальмы.

К неверным ты, наверное, жесток.
И к верным ты, наверное, недобр.
И голос твой к земле, как водосток
к душе ее горячей и глубокой.

Волна для птиц губительна. Для рыб
смертельна вдохновляющая суша.
Как мне прожиться между этих глыб,
восточных тайн улыбкой не наруша?
Бесчисленны жестокости людей,
и справедлива неба безучастность.
Мы свету напридумали частей,
чтоб наделить великим смыслом частность,
пока не заберут в один поток,
в котором нет ни имени, ни званья.
Жизнь искренна, как времени глоток,
и чувственна, как первое касанье.

Язык поэта не из подворотен,
не из дворцов, не из ученых книг.
Он следует осмысленной природе,
а не журчит, как выспренний родник.

Я каждый раз, переходя на прозу,
ловлю себя безжалостно на том,
что лгу в угоду верному навозу
и крепкой бабе с тряпкой и ведром.

Проснешься поздно. Дождь в окне,
и тени корчат на стене
расплывчатые злые рожи.
Не начинаясь, день прошел.
И мокрой пылью пахнет стол.
Все пасмурные дни похожи.
Пытаюсь в щелку между штор
увидеть царственное ложе,
ленивый зал, поблекший свет.
До выхода одна минута…
C галерки, комкая билет,
в бинокль ищем лилипута,
который должен открывать
пустого дня смешную смуту.

Судья паркует лимузин.
Начальник раздает указы.
Торгует нефтью магазин.
Журчат ручьями унитазы.
Работа прячется в тени.
Долги показывают уши.
И как все это ни тяни,
ни прячь под одеяло душу, —
придется встать.
Но завтра вновь…
А там и смертный час маячит.
Жизнь – суета, а это значит,
что только сон спасет любовь.
Как я бываю зол и скучен,
когда разбрасываю дни.
Мной, словно метка, дар получен
и сжат в трусливой пятерни.
Отсюда – «быть или не быть».
Отсюда – страхи и стенанья,
отсюда – скука и желанье
как бы любить, а не любить.

Из-под простынки, как из кожи,
вылазит человечья плоть.
У всех людей несчастья схожи,
когда не в силах побороть
ленцу дремотную, готовы
плодить чертей, молить еговы,
по струнке думать, складно врать.
И только теплая кровать
нас в лоно счастлива принять,
обнять и разогнать кручины.

За полсекунды пробежав
зрачками по горячим векам,
я сделал подвиг, просто встав,
чтоб стать приличным человеком.

Вот почему не надо брать тетрадей
с заметками, со строчкой, со строфой.
Чтоб каждый раз иначе водной глади
касался луч небесно-золотой,
другая рябь несла шторма́ на парус,
затерянный в пучине мировой,
чтоб каждый раз другой пушился страус,
закапываясь в землю с головой.
И волчий вой у дальнего приступа
сегодня был с ленивой хрипотцой,
чтоб никогда не домолола ступа,
чтоб проскользнуть под хитрой слепотцой.

И все-таки рифмы глоток
в машинном отделении жизни,
ветошью на лоток выработанной отчизны.
И все-таки ритм, сбивающий с рельс
солнц промелькнувших колеса,
разбрызгавших золото звезд
в гравий, навоз, просо.
Октава семи сторон
и трех восходящих нитей.
Наитья, вливаясь в литий
и стронций, врезаясь в сон
какого-нибудь Гаити,
в который влюблен Нерон,
Байрона, Чайльд Гарольда,
глумливого Гумилева,
снимавшего сливки с кольта,
и пули вливая в слово,
как форму плавленой речи.
Шагреневая – кленово
растянута в междуречье,
где Тигр ласкал Евфрата
как младший старшо́го брата.

Начинается ветер
с движения детской руки
или с жаркого шепота губ,
восхищающих ухо.
Только мы от него далеки,
далеки, далеки,
как от белого тополя
клок тополиного пуха.

Как пылинка от пальца,
который рисует круги
на стареющем зеркале,
в доме, лишенном событий.
Мы лежим в желтом устье
с изнанки текущей реки.
Мига хватит, чтоб мы
перестали испытывать грусти.

Мы пытаемся думать о времени,
звездах, творце.
Солнце кажется нам
величайшим и грозным светилой.
И хотим разузнать,
что же с нами случится в конце.
И боимся представить,
с какой состыкованы силой.

Солнце в сметане.
Сияньем востока – на Снежеть.
В русском стакане,
граненом петровской прямой,
кружится медленно
мелкая снежная нежить,
волны седые
играют когтистой кормой.

Топи засохнут когда-нибудь,
выцветет хвоя,
желтым песком захлебнется
глазастая Русь.
В пестром кафтане
восточносибирского кроя,
с уткой пекинской под ручку
какой-нибудь гусь
выйдет на дюну вальяжно
и, щурясь, заметит:
– Где тут те реки, леса те, поля те, теля?
Жизнь продолжается.
Люди как малые дети
на карусели
косели, русели, смуглели,
как на планете,
названье которой Земля.

Кто мы? Какие мы?
Спросите у муравья, у мухи, у рыбы,
глядящей со дна болота,
выпячивая глаза.
Зевота как позолота,
как выдох на образа.
Есть ли у автопилота
лицо, рука, жена?
Как видится все из болота?
Как теплится тишина?
И все-таки капля пота
скатиться со лба должна
даже у автопилота,
когда в глазах тишина
такая, что позолота
до стали обнажена.

Мне говорят: кончай ругать царей.
Да я ведь их ни капли не ругаю.
Я б им своих отсыпал козырей,
но в той игре с моими не канаю.

Я сам бы им задор воткнул в зрачки,
подкинул бы живого интересу.
Значков хотите? Нате вам значки.
И всем деньжищ, какого хочешь весу.

Чтоб только роль унылую свою
они несли, голов с плечей не нуря.
Я даже подсюсюкну, подпою,
строкою неуклюжей подхалтуря.

Но мыслей в те надутые уста
вложить, как ни стараюсь, не сумею.
Я лучше снова улыбнусь с креста
далекой мачты, опершись на рею.

Может быть, не туда я пускаю жизнь?
Может быть, не так расплетаю сети?
Если время ползет, как прозрачный слизень,
истекая нежностью в белом свете
по листу капусты, в росе зарниц,
в перепонках слуха, как тот хрусталик,
зародившийся в красном тепле глазниц,
и увидевший мир расписным, как Палех.
Лопоухий глобус, за ним другой.
По шеренге длинной носами в темя.
И ряды, прогнувшиеся дугой,
огибая землю, смыкают время.
Разорвать бы мне тот капустный круг,
землянично-солнечный и зеленый,
на один единственный сердца стук.
Так подсолнух мысли глядит на звук,
им самим когда-то произнесенный.