Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Кто-то кого-то зачем-то водил по пустыне.
Сорок лет, тысячу, две с лишним тысячи лет.
Если сказать то же самое только простыми
словами, без выпендрежа,
то смысла в написанном нет.

Выжил народ, обреченный на то, чтобы выжить
и выживать еще сотни кровавых веков.
Как там у Чехова? Каплю бессмертия выжать
может лишь тот, кто уже не боится оков.

Что за ошибка – засунуть в ожившее мясо
весь этот мир, эти реки и эти леса.
Есть только речь, и поэтому точная фраза —
больше, чем время, возвышенней, чем небеса.

Руины в прошлом, но не велика
беда, плодившая высокие печали.
Я знаю точно, что одна строка
вернет нам всех, кого мы потеряли.

Телам костлявым тяжела шинель.
Я на спине наращиваю мышцы.
Бессонница нам заменяет хмель,
а женщину – одна на всех – метель,
и ею здесь не западло делиться.

В пурге почти незримые стволы
с ветвей своих швыряют снегом в лица,
но на плечах мы держим топоры
и терпим эту дерзость до поры.
Им предстоит нам под ноги ложиться.

Лес в самый раз – трещи и трепещи!
Красавиц в миг разделаем на бревна,
срывая с елей хвойные плащи,
распиливая весело и ровно.

Красоты – чушь, когда нужны дрова.
Не зря от нас рога уносят лоси.
«На благо родины потрудимся, братва!»
Ни слова больше. Громкие слова
не согревают на таком морозе.

Мы бешено идем в любую сечь
без сантиментов и без пререканий,
чтобы не сбросить к черту бревна с плеч,
чтоб было проще встать или полечь,
не слушаясь инстинктов и желаний.

На нас глядят с испугом кабаны,
пытаясь скрыть свои клыки губами.
Мы ж валим лес, и, не щадя спины,
несем его туда, куда должны.
Несем туда, куда не знаем сами.

Слово можно точить
и засовывать в разные фразы.
Слово можно дрочить
на колючки, запретки, приказы.
Можно слово молчать,
чтобы стало стальнее и звонче.
Можно словом кончать,
но его невозможно прикончить.

За окном уже вечность. Такие дела.
Пара кубиков смелости ей не помеха.
Словно в зеркало, я посмотрюсь в купола.
То-то будет потеха.

А солдатам не внятен преступный приказ,
им бы слопать похлебки и выспаться вдоволь.
Им бы съездить домой, и, хотя бы на час,
стать собой
и покаяться будущим вдовам.

Да не будут стрелять и сажать, черт возьми.
Просто вытравят волю из каждого взгляда.
Просто станет ненужно казаться людьми
и стремиться куда-то.

За окном снова вечность. Бандитский разбор.
Кто кого в этой брани обложит – не важно.
Только строгих икон молчаливый укор
кроет землю безжалостно, многоэтажно…

Мне снился сон. По улице тишком
моих друзей штрафные батальоны
шли брать почтамт,
а я скрывался там
за неименьем собственного дома
и делал вид, что сплю.

Блестящую, серебряную пулю
во сне смотрел,
шпионский самострел,
заряженный иголочками с ядом.
Друзей своих, уже стоящих рядом,
и взглядами секретного значенья,
поведавшими – это, брат, ученья, —
убийственной веселостью своей.

Каждое слово, брошенное туда,
куда Макар не гонял корову,
упало, как бабочка, на провода,
ведущие к слову.

Эквилибристов вселенских шаг
делает поступью междометья.
Если я руку сожму в кулак,
меня подадут на третье.

Если же сделаю левой ногой
дулю, похожую на промежность,
может быть, я обрету покой
и нежность.

Таблица умножения для самоуважения
пишется хореем или ямбом.
Только материальное наше положение
зависит от евреев или янки.

И никакая лирика
не сделает нарывика
на их иноязыком кошельке.
Не будет ни косарика,
ни доллара, ни чирика,
ни зелени, завернутой в фольге.

Тут только бесконечные
продолы поперечные,
кирка, лопата и железный путь.
Из всех известных ценностей
нам одолжили вечные
и приказали золотом вернуть.

Плечами двигая стволы
и раздувая яйца,
летит комар среди травы,
в кустах заметив зайца.

Он держит острый хоботок,
как бы брандспойт пожарный.
У зайца в жилах – кипяток
и стук копытопарный.

Плечами двигая дубы
навстречу лихолетью,
летят свинцовые гробы,
как со второй на третью.

Проживший несколько эпох,
свидетель множества кончин,
я до сих пор понять не мог
связь следствий смерти
и причин.

Причинно-следственные связи,
как проститутки на показе.
И здесь, братан, как ни крути,
чем больше света – больше грязи.
Но смерти нету впереди.

Ночь сжимает пальцы вокруг фонаря.
Пространство становится гуще —
туман, как деготь.
И непонятно, где небо, а где земля —
и для чего в колоду подложен ноготь.

Сто раз передергивай —
не поменяешь масть.
Черные бубны, черные вини с червами.
Ноготь в колоде делает вид, что власть,
знает, как сдать, и владеет своими нервами.

Он чесал уши, когда ему нравились стихи.
Он выставлял вино.
Он не подавал руки
тем, кого знал давно.

Мефисто. Дядюшка сон.
Красные корешки книг.
Штаны ему шил Лимон,
Войнович его стриг.

Последний этаж. Дверь
почти на чердак.
Сколько пролистано вер,
сколько проверено врак.

Подумаешь: как бы жилось,
если б ни он тогда,
преодолевая злость
рассказывал про города,
которые все на одно
до одного лицо.
Даже ослепнешь, но
определишь родство
ощупью тонких подошв.
Улица, грязь, почтамт.
Даже когда умрешь.
Даже когда сам.

Когда ремень настоян на кремню
и точит бритву для бритья и блеска,
другой товарищ ходит по Кремлю,
как тень отца. В его ладони леска.

Он чистит зуб. И глаз кровит слезой.
И каждый шаг похож на перебежку.
А за спиной – ступня в ступню – с косой.
Не прячется и не таит усмешку.

Лучше жить позже,
когда бежать уже некуда,
и уходить – некуда,
и отступать тоже.
Когда уже все наперед ведомо
и, как говорится,
написано на роже.