Ефим Ховив - Городской романс

Что за снег
Невесомый
В апреле!..
Он прозрачен,
Как детская
Грусть.
Перепутал весны
Акварели,
Пусть немного
Покружится,
Пусть.

Снег в апреле —
Он словно
Приснился,
Снег в апреле —
Не снег,
Ерунда!
В чьи-то волосы он
Опустился
И останется
В них
Навсегда.

Распечалилась
Школьная бабка
Петровна,
Знать, прослышав,
Какая ее ожидает
Беда:
В школе думают ставить
Звонок электронный,
Ну а как же Петровна?
Что станется с нею тогда?
Разве плохо звонила? —
Минута в минуточку!
Как ребенка,
Звонок сберегала она.
Ну а если он все же
Запаздывал чуточку —
Значит, в классе
Контрольная,
Бабкина помощь нужна.
Перед тем, как звонить,
Вытрет фартуком руки,
Поглядит на часы
И торжественно
Кнопку нажмет…
И по всем этажам
Загалдят и затопают
Внуки.
Бабка очень гордится,
Что знает их
Наперечет.
Все бывает:
И шлепнет в сердцах
Окаянных,
Коль не видит никто —
Перекрестит
порой.
А своих «не было»,
Не дождалась Ивана,
И осталась навечно
Солдатской вдовой.
Пусть же бабка звонит,
Бережет
Нашу школьную хронику,
И себе, как случится,
Даст последний,
прощальный звонок.
Не спешите, директор,
Пускай подождет
Электроника,
Доброта
В нашей жизни —
Главный урок.

И глина любит гончара,
когда ваяет он богиню.
Ты создал женщину вчера
из белой равнодушной глины.

В твоих горячечных руках,
тяжелых и неутомимых,
метался дух, горел очаг,
рождалась женщина из глины.

И родилась, и вознеслась,
спросила: — Ты ли — мой создатель?
Зачем на свет я родилась?
Кому нужны мои объятья?

Но ты признаться не посмел,
зачем терпел огонь и муки.
Ты от восторга поглупел,
забыл гончарные науки.

И, не успевшая понять
бессилья твоего, Создатель,
она отправилась искать,
кому нужны ее объятья.

А ты, кто чудо сотворил,
глядел бездомною собакой.
И ждал ее, и водку пил,
и от стыда украдкой плакал.

Быть бы ненастью,
но дождь помешал.
Быть бы любви,
да любовник сбежал.
Бегает бедный под теплым дождем,
Богу помолимся и подождем.

Куры кудахчут, мяукает кот.
Бедный любовник сушиться идет.

Печь деревянную я затоплю,
высушу блудня и погублю:
пусть не мешает плескаться дождям,
курам кудахтать, мяукать котам.

Вода, скользя, роняла капли.
И, не найдя ростков нежней,
Вода выращивала камни
И вот взрастила сад камней.

Стволы и стрелы сталагмитов
Темно буравят толщу лет,
От перламутровых покрытий
Течет подземный тихий свет.

А меж стволов — грибы и травы,
Из камня — зверь, из камня — куст,
Порою слышится картавый
Камней ломающийся хруст.
И многозначно и тревожно
Струится горный шепоток,
И кажется, вот-вот возможно
Увидеть каменный цветок.

Журавли,
как горнисты в строю,
над землею трубили зарю,
и оранжево
у пруда
аистенком кружилась звезда.
А теперь из ночного пространства
бьется в форточки
наших квартир
тот, что в детстве далеком
остался, —
на березовой ветке снегирь…

Тяжелеет как яблоня
небо, полное сини,
И разносят ветра
листопад над Россией.
И летит листопад —
красно-бронзовый звон,
И сквозь память летит
и сквозь Вечный Огонь.
Мать стоит поседевшая
у подножья огня.
Не дошел ее сын
до победного дня.
И звучит тишина,
натянувшись струной,
Между памятью матери
и прошедшей войной.

Роняют тихо деревца
Листву на подоконники,
Как будто письма от отца —
Скупые треугольники.
Бессмертием обагрена
Печально осень льется,
льется.
И, кажется, вот-вот
зажжется
От медных листьев тишина.
И, значит, скоро по лугам
Снег полетит печально-белый…
Как искры проседи несмелой
У нас по молодым вискам.

Мне не понять войны меж вечностью и годом,
меня копили те, что канули на ней,
но раньше провели по темным коридорам,
там жизнь моя текла, и старший крикнул: «Пей!»

Столетие мое, я жизни не покину,
пусть факельщики тьмы и выстроят конвой.
Два миллиона лет я пробивал плотину
небытия. И что? Уже пришли за мной…

Шарообразен Бог кустарника.
Бессилен плоский Бог осоки.
В одежде рыб плывут молоки
на стол чумазого нефтяника.

Смешна индустриализация
в балетном вывихе реки,
но обалдели старики,
когда заговорила рация.

А каланча деревни бросовой
была задумана как церковь.
И расцвела, как фокус в цирке,
река бензиновыми розами.

Нефть ерзает, как слякоть грязная,
как выдохшиеся борцы.
А рядом ходит Бог на цы-
почках, судить-рядить обязанный.

Но, как чекист времен Дзержинского,
прораб участка № 9,
из кадра выдернув деревья,
всю местность оснащает вышками, —

я каламбурю не из подлости:
ведь из внутриутробной волости
я выплыл в этот мир без риска
по чистым водам материнским.

…А над деревней ночь плескалась,
она сгущалась все темней.
А мне на свадьбе не плясалось
и становилось все грустней.
И я с веселого подворья,
прикрыв калитку, в ночь шагнул.
И месяц, как знакомый дворник,
мне заговорщицки мигнул.
И ночь качала на ладонях
меня, с деревней заодно.
А где-то близко ржали кони,
как в приключенческом кино.
Вобрав в себя прохладу ночи,
на свадьбу шумную вернусь,
хвачу штрафной и что есть мочи
за пляску буйную рванусь.
И что с того, что не плясун я,
ведь эта пляска для души.
Коль сердце радостью плеснуло
с гармонью в лад — айда, пляши!
Пляши…
Вот с грустью лишь управлюсь,
переборю ее сполна…
Иду, а ночь колышет травы,
и звонко плачет тишина.

Вечер тихо касался оград
И наощупь окутывал сад.
Пела мама на чистом крылечке.
Я люблю, когда мама поет,
Словно ветка по речке плывет,
По равнинной, замедленной речке.
Все такие простые слова,
Но как будто восходит трава —
Пробуждаются тонкие связи
С той войной, что была не со мной,
С полем льна и с лучиной слепой,
С засыхающим деревом вязом.
Стали сутью моею во мне,
Неразрывно сплетясь в глубине,
Песни русские, мама, Россия.
И стоит над крылечком звезда
На года, на века, навсегда,
Освещая заботы простые:
Чтобы в поле ходили стада,
Чтобы в речке не сохла вода,
И горланил петух спозарани,
Чтоб земля зеленела весной
И из горницы плыл за окно
Чистый запах цветущей герани.